Татьяна Шахматова - Удар отточенным пером

– Я бы не стала говорить «нечистый на руку». Причины могут быть разные, эксперт действительно может не разобраться в ситуации, может искренне заблуждаться…

– Но в данном конкретном случае? – настаивал молодой человек, худой и остроносый, как только что наточенный карандаш.

Примадонна снова вздохнула и сделала лицо «я не хочу об этом говорить, но как честный человек должна»:

– В данном конкретном случае экспертом по делу выступает Виктория Берсеньева – очень известный и уважаемый в городе лингвист. И я думаю, выбор администрации был не случаен. Авторитет у Виктории серьезный, особенно после действительно блестящего раскрытия убийства. Однако как раз в силу ее большого опыта в экспертном деле я не могу поверить в то, что Виктория искренне верит в злонамеренность профсоюзной организации…

– То есть эксперт попросту лжет? – предельно упростил этот сложный заход ведущий.

– Я не знаю, я уже сказала, причины могут быть разные, – скорбно прошептала Миллер, сделав на камеру большие честные глаза так, что стало ясно: «Виктория, конечно, лжет, но Миллер не может сказать об этом прямо».

После этого Ада Львовна исчезла с экрана, вместо нее в эфире жалобными голосами завопили какие-то женщины, изображая просторечие и почему-то «гэкая».

– Вот муж мой не болел, не болел, а на заводе год поработал, и все – раз заболел, два… Неделя прошла с последнего больничного, а он опять болеть хочет…

– Люди-то нас давно дураками видели, но противно, когда прямо в глаза-то врут. Руку вон мне кислотой разъело, просила компенсацию, не положена, говорят. В глаза врут! В глаза! А как же не положено, когда я инвалид теперь?!

Женщина зарыдала, показывая на камеру обезображенную руку.

– Ряженые. – Селиверстов скривился с отвращением. – Страховая исправно платит. А случая с кислотой вообще не помню.

Вдруг на экране появилось знакомое маленькое лицо женщины-девочки. Это была Катерина. Как обычно, губы ее были немного поджаты; посмотрев в камеру быстрым острым взглядом, журналистка заговорила, отрывисто кидая слова:

– Эти люди ни перед чем не остановятся. У меня двое детей. Недавно ко мне домой пришли органы опеки, якобы посмотреть условия. Написали, что условия ненадлежащие. Детей пытаются забрать. С чьей подачи они, думаете, пришли? Я мать-одиночка, но это не значит, что я плохо обращаюсь с детьми… Я работаю, я все для них делаю. Но я сотрудник газеты «Рабочая сила», член профсоюза, и вот результат. Юрист «Русского минерала» Селиверстов натравил на меня органы опеки. Мне приходится судом доказывать, что я хорошая мать. Они идут на все. Повторяю, они идут на все! Для них нет ничего святого.

Крупным планом на экране появились счастливые лица мальчика лет пяти и девочки лет восьми-десяти – видимо, детей Катерины. Вот они втроем катаются на ватрушках в аквапарке, вот едят сладкую вату в кино. Голос Катерины за экраном продолжал:

– Могут ли несовершеннолетние дети отвечать за ошибки руководства огромного завода?

Я заметил, что Селиверстов внимательно наблюдает. Видимо вспомнив о нашем недавнем разговоре, Виктория тоже оторвалась от своего телефона и поглядывала то на экран, то на Селиверстова.

На следующей фотографии Селиверстов что-то обсуждал с полной женщиной в полицейской форме. Следом показали фотографию, где эта же женщина вместе с другими представителями комиссии по делам несовершеннолетних осматривает квартиру Катерины. И там и там женщина была обведена красным кругом, чтобы зритель обратил внимание: это один и тот же человек. Фотографии сопровождались подробными комментариями о влиянии Селиверстова на судьбу детей Катерины.

– Ну, это уже… – Селиверстов выглядел возмущенным и смущенным одновременно. – Я в курсе про органы опеки, они действительно приходили на завод, делали запросы в отделе кадров. Но заявление подали не мы, а соседи Катерины, потому что в течение трех дней подряд ее не было дома и дети остались без еды, без присмотра. Это все из-за войны за помещение. Мы действительно пытаемся выселить профсоюз «Единым фронтом» из нашего здания, но профсоюзники устроили вахту, ночуют в редакции. Черт знает что такое! Кстати, Екатерина Смирнова в газете работает, так сказать, по зову сердца, а вообще-то в пятом цехе, на приборах числится. Но постоянно на больничных: то с одним ребенком, то со вторым, то сама.

На заднем сиденье машины разместились Селиверстов, Виктория и я. Вика сидела посередине. Она посмотрела сначала на меня, потом повернула голову к Селиверстову и снова обернулась ко мне:

– Как причудливо выворачиваются одни и те же факты, да? – почти шепотом проговорила она. – Это и называется картина мира. Уверена, что Катерина искренне верит в то, что все ее беды – это происки администрации завода. Это ее картина мира. Эмоционально она совершенно честна. Поэтому и ты ей поверил.

– Ну ты-то не поверила, – так же шепотом ответил я, после чего на лице тетки появилось это сволочное выражение «ну да, это же я».

Посмотрев на меня сверху вниз вопреки всем законам геометрии, так как мы сидели с нею рядом и наши головы находились примерно на одном уровне, ее даже немного ниже, Вика снова склонилась к моему уху:

– Потому что язык – это не только эмоции, но и логика. А вот логика-то у профсоюзников болезненная и извращенная. У них дважды два вечно пять…

Я не дал ей договорить, обращаясь уже ко всем: Селиверстову, который беспардонно вытягивал шею, стараясь расслышать, о чем мы с теткой говорим, и к сидящему впереди Борису, который тут же повернулся вполоборота.

– Кстати, вы в курсе, что про взрывы газгольдеров – это стопроцентный фейк. Фреоны не горит. Только звучит горюче.

– Он прав, он прав! – подхватил Селиверстов и даже подпрыгнул на сиденье.

Сегодня юрист вообще двигался значительно лучше. Наверное, сходил на блокады.

– Газгольдеры – часть централизованной системы объемного пожаротушения! – закончил Селиверстов и в запале положил руку на колено Виктории.

– Интересно, – отозвалась Вика, снова утыкаясь в планшет и оглядывая зал, на который продолжали сливать ужасы нашего завода.

Она помолчала, думая о чем-то. Рука Селиверстова осторожно исчезла с ее колена, а сам юрист встретился со мной глазами и как будто смутился. Непонятно, что расстроило его больше – полное безразличие дамы или то, что я был свидетелем.

– Херня, – лаконично заключила вдруг Вика.

– Что херня? – напрягся юрист.

– Все.

– Что все?

– Все.

Она все еще торчала в планшете и была непроницаема, как муфта глубоководного электрического кабеля. Я не выдержал и пихнул ее локтем в бок, благо сидел к ней здоровой рукой, и Вика вдруг заговорила быстро, как будто я надавил на какую-то кнопку: