Мэри Кубика - Не плачь

– Не надо, – говорю я, обращаясь к ней. Она стоит посреди комнаты с ножом в руках. Она совершенно уверена в себе; она уверена, что должна сделать то, что собирается сделать. Однако ее самоуверенность приправлена безумием, неистовством. У нее маниакальный блеск в глазах. Женевьева безумна. Она притоптывает ногой. Нога подрагивает. Глаза вылезают из орбит; руки, те самые руки, которые держат нож, мелко дрожат.

Она держит нож не так, как человек, который собирается отрезать кусок мяса или именинного торта. Она готова ударить человека… кого-то зарезать. Рука так крепко сжала рукоятку, что видны голубоватые вены.

– Тогда там была ты, да? – спрашивает Ингрид. – Ведь я тебя видела на рынке. Я знаю, что это ты.

– Конечно. Я хотела, чтобы ты меня видела, – говорит Женевьева.

– Столько лет прошло! Как ты запомнила?

– Как я могла забыть? Ведь ты моя мать, – отвечает Женевьева. – Дочь никогда не забудет мать. – И я замечаю покорный взгляд Ингрид: она знала, что рано или поздно это случится. Ее тайна перестанет быть тайной.

Рынок… Именно там у Ингрид впервые случилась паническая атака. Последнее общественное место, в котором она была; после того раза она превратилась в затворницу в собственном доме.

Когда с Ингрид случилась паническая атака, прохожие слышали, как она кричала: «Уходи», «Оставь меня в покое» и «Не прикасайся ко мне!». По их словам, она громко вопила.

– Я пошла за тобой, – говорит Женевьева, и по комнате плывет ее едва слышный сорванный голос.

– Тогда ты выглядела по-другому, – говорит Ингрид. – Ты была похожа на…

– Тогда я была похожа на себя, – отвечает Женевьева, – а сейчас я похожа на нее. Сейчас я больше тебе нравлюсь, да? Ты всегда любила ее больше. Но я не хочу говорить об Эстер… тем более сейчас. – Она вспоминает тот день, когда пошла за Ингрид на городской рынок. Она смотрела, как Ингрид ходит по рядам с корзинкой для покупок в руке: туда-сюда, туда-сюда. Она долго-долго ходила за ней. Она вспоминает, как Ингрид выронила корзинку, когда заметила ее, Женевьеву, на другом конце ряда. Ингрид выронила корзинку, схватилась за сердце, издала душераздирающий вопль. – Как ты поняла, что это я? – спрашивает Женевьева, и Ингрид торжественно отвечает:

– Мать никогда не забывает своего ребенка.

Женевьева расхаживает по комнате – туда-сюда, туда-сюда. Она ходит мелкими шажками, а мы с Ингрид сидим на диване. Вид у нее хладнокровный, чего не скажешь обо мне. Да, Ингрид напугана, хотя ее страх смешивается с облегчением; яркий признак поражения. Она сдалась. Она сидит в неуверенной позе, выпрямив спину и сложив руки на коленях. Волосы падают на лицо. Ингрид не сводит взгляда с Женевьевы; она смотрит на нее немигающим взглядом. Она не плачет, не просит отпустить ее. Зато мне очень хочется закричать и попросить отпустить меня, но я молчу. Я не могу говорить. Не могу вымолвить ни слова.

Постепенно в их чертах замечаю сходство. У них одинаковая форма глаз, носа, тонких губ. Одинаково вздернутые носы. Лица в форме сердечка, высокие скулы, заостренные подбородки. И цвет глаз.

– Ты должна понять, – говорит Ингрид, и голос у нее вибрирует, словно деревянный маракас. – Я сделала все, что могла. Перепробовала все. Абсолютно все! – Женевьева по-прежнему ходит туда-сюда. Я мог бы броситься на нее, повалить на пол, как-то нейтрализовать, но понятия не имею, куда она нанесет удар. В легкие, в почки, в низ живота? – Тогда все было по-другому, – продолжает Ингрид. – В наши дни всем детям сразу ставят какой-нибудь диагноз. Аутизм, синдром Аспергера, СДВГ. Но тогда ничего подобного не было. Тогда считалось, что у детей с отклонениями просто дурной характер. Ты, Женевьева, была плохой девочкой. В наши дни я отвела бы тебя к психиатру, тебе бы поставили какой-нибудь диагноз и выписали таблетки. Но тогда, больше двадцати лет назад, все было совершенно иначе… Тогда о тебе много говорили, Женевьева. О том, что ты делала, и о том, чего не делала. Что ты вытворяла с детьми в школе. О тебе перешептывались. «Подумать только, ей всего пять лет», – говорили соседи, представляя, что ты натворишь, когда вырастешь, ожесточишься, станешь хитрее и расчетливее. Страшно было представить, что ты способна будешь натворить. И я боялась это представить… А знаешь, как реагировали остальные – учителя, соседи, – когда ты выкидывала очередной номер? Они презирали меня, – говорит Ингрид, и из ее глаза выкатывается одинокая слеза и течет по лицу. Она нависает на дрожащем подбородке, цепляясь из последних сил. Я стараюсь увидеть на лице Ингрид раскаяние, но не понимаю смысла ею сказанного. Выходит, она нисколько не удивилась из-за того, что перед ней, в этой комнате стоит живая Женевьева. Она все время знала, что ее дочь жива. Она не везла из отпуска в багажнике машины тело мертвой дочери. Она позволила соседям похоронить пустой гроб, внушила им, что Женевьева умерла. Она выслушивала слова соболезнования…

А на самом деле она просто отказалась от Женевьевы.

Что она за мать?

«Быть матерью нелегко», – говорила она мне.

– Я с тобой не справлялась, – признается Ингрид, – еще до рождения Эстер. Женевьева, мы с тобой обе знаем, как ты относилась к Эстер. Я видела, что ты с ней делала… Она была совсем крошкой. Как ты могла так с ней поступать? – жалобно спрашивает она, и ее голос постепенно замирает, как будто его уносит ветер. Она молчит, и ненадолго в комнате становится тихо.

Потом Ингрид продолжает; она говорит резко, отрывисто, как будто печатает на машинке. Печатает рассказ для меня. Женевьева была для матери не просто головной болью и наказанием, а скорее проклятием. В ней с самого рождения засело зло, в ней было безумие, на нее накатывали приступы ярости. Так говорит Ингрид.

– Помнишь, что ты делала с Эстер? – спрашивает она. – Конечно, помнишь! Ты должна помнить!

Она все же напоминает дочери – на тот случай, если та забыла. Рассказывает, как Женевьева пыталась задушить Эстер, когда малышка крепко спала в колыбельке. Если бы не счастливая случайность – Ингрид вовремя вернулась в комнату, – Женевьева задушила бы сестру подушкой. В голосе Ингрид слышится злость. Тогда она еще пыталась найти старшей дочери оправдание, внушала себе: когда Женевьева накрыла лицо спящей сестренки подушкой и надавила, она не ведала, что творила. Но в глубине души Ингрид знала уже тогда: Женевьева прекрасно понимала, что делает. Даже в таком юном возрасте, около пяти лет, Женевьева понимала, что после ее поступка ребенка больше не будет. И именно этого она добивалась: она хотела, чтобы ребенка не стало.

В комнате воцаряется тишина. Только тихо всхлипывает Ингрид. Да еще тикают часы на стене; они стремительно говорят: «тик-так, тик-так», аккомпанируя бешеному биению моего сердца. Я слежу за тем, как секундная стрелка обегает циферблат. Потом открывается крошечная дверца, и оттуда показывается птичка. Часы с кукушкой отбивают двенадцать часов. Полдень. И в комнате уже не тихо. «Ку-ку… Ку-ку…» Кукушка кукует двенадцать раз. В кафе через дорогу наплыв посетителей. Одни входят, другие выходят, не ведая о том, что происходит здесь. Надеюсь только на Придди. Надеюсь, что, пока мы тут мило беседуем, Придди пакует обед для Ингрид: сэндвич с беконом, салатом и помидорами, гору жареной картошки и маринованные огурчики.