Мэри Кубика - Не плачь

Выждав еще миг, я присоединяюсь к ним. Теперь мы схватились втроем, а нож где-то между нами.

Кому-то обязательно будет больно.

Другого не дано.

И вот нож входит в меня, как нога входит в носок или в ботинок, и я слышу, как где-то вдали воют сирены. Спасение близко!

Меня пронзает острая боль, которая парализует. Я не могу пошевелиться. Ингрид и Женевьева отдаляются от меня; они таращат глаза, разевают рот, тычут в меня пальцами. Они расплываются у меня перед глазами. Потом я вижу нож, который торчит из моего живота. Мои губы медленно растягиваются в улыбке.

После схватки именно мне удается получить удар в живот…

Я победитель! Впервые в жизни я победил.

Комната начинает расплываться и таять, как озеро во время отлива. И вот что я вижу: озеро, озеро Мичиган, мое убежище, мой приют. Опора моего существования. Говорят, в последние минуты перед смертью перед глазами проходит вся жизнь.

Вот что я вижу.

Комната вокруг меня синеет; стены и деревянный пол подергиваются рябью. На меня идет приливная волна, ноги вязнут в песке. Постепенно погружаюсь под воду, под синюю воду озера, которое вот-вот поглотит меня – а может, наоборот, отнесет меня домой. Домой. Озеро, озеро Мичиган, мой дом…

Ничего не успеваю сообразить, как мне вдруг снова три года; я впервые ковыляю по пляжу, собирая в пластмассовое ведерко камешки: жеоды, кварц. От камней мое ведерко все тяжелее. Рядом со мной мать; она бредет по кромке воды. Потом садится на песок и вытягивает ноги к воде. На ней обрезанные джинсовые шорты и старомодная футболка, которая когда-то принадлежала отцу. Шорты она сделала сама, отрезав штанины от джинсов; концы замахрились. Из джинсовой ткани торчат белые нитки, длинные, как ее худые ноги. Мама любит перебирать гальку; поэтому я набираю полные руки гальки и подбегаю к ней. В моей запачканной песком ладошке мелкие камешки, голубые и бледно-зеленые.

Мама улыбается мне – робко и принужденно; судя по всему, улыбка дается ей нелегко. И все же я понимаю: она старается. Она нерешительно гладит меня по руке, беря у меня ведерко. Она приглашает меня сесть рядом на песок, и мы вместе разбираем камни, сначала по размеру, а потом по цвету. И мама тоже припасла мне камешек, крошечное желто-коричневое блюдце, которое она кладет в мою грязную ладошку и велит: «Держи крепко; не потеряй». Она говорит, что это морская лилия. Окаменелость. Я еще слишком мал для таких слов, и все же они проникают мне в сердце, прорастают, как корни дерева, привязывают меня к земле, питают мою душу.

Крепко сжимаю камешек в руке; я его не потеряю.

И вот мне уже восемь лет. Восемь лет – и мне грустно. Я чувствую себя одиноким и неуклюжим; я слишком высокий и тощий. Сижу на пляже совсем один, пинаю песок босыми ногами, разыскивая морские лилии. Замечаю места, где песчинки слипаются и слегка вздымаются, а потом опадают, разлетаясь во все стороны, как одуванчиковый пух. Снова, снова и снова. Поднимаются и опадают, поднимаются и опадают. Выкапываю себе ямку в земле старой игрушечной лопаткой, которую забыл какой-то другой ребенок. Мне хочется зарыться в песок, похоронить себя и больше не показываться на поверхности. Я хочу маму, но мамы рядом нет. Смотрю на кромку прилива, то место, где волны набегают на берег. Я делаю это, чтобы убедиться, окончательно убедиться в том, что ее нет. Ее нигде нет.

Зато есть другие мамы; другие, на которых я смотрю по очереди; я хочу, чтобы все они вместе и каждая в отдельности были моими.

А потом наступает ночь, и мир вокруг меня почти чернеет. Мне двенадцать лет; я смотрю в телескоп, и рядом со мной Ли Форни. Она не прикасается ко мне, и все же я каким-то образом ощущаю ее близость. Раньше я ничего подобного не испытывал; сейчас все по-другому. Новое ощущение мне очень нравится. Приятно стоять на берегу озера, глядя в небо, и слушать волны. Главное – напоминать себе о том, что нужно дышать. Та ночь сохранилась у меня в памяти, в надежном месте, чтобы всплывать в час нужды. Вспоминаю детский комбинезон Ли, малиново-серый. Шорты и верх соединяются на поясе шнурком. Вспоминаю ее босые ноги. Сандалии она держит за ремешок на пальце, и они покачиваются в воздухе. Волосы собраны ободком. В глазах волнение и страх, как и у меня.

Ночь темная, хотя на небе звезды. Из-за тумана луну видно неотчетливо.

– Спорим, я быстрее тебя добегу до карусели! – с детской игривостью говорит Ли, и мы бросаемся бежать, увязая в песке. Пересекаем парковку, перелезаем оранжевое заграждение и забираемся на сонную карусель. Я влезаю в кабинку в виде морского змея, и сонная карусель начинает вращаться. И вдруг происходящее снова исчезает. В комнате темно; потолок подсвечен, как ночное небо, а на штукатурке проступает робкая мамина улыбка, похожая на созвездие. Мне пять лет, и мир вокруг меня черен. Еще ночь, и я сплю в своей кроватке, не ведая о робком прикосновении руки, которая в темноте гладит меня по голове, я не ведаю о словах, которые мама шепчет мне на ухо перед тем, как уйти: «Ты достоин лучшего, чем я».

Зато я слышу их сейчас; эти слова проникают в мои воспоминания, когда граница между этой и следующей жизнью расплывается, размывается.

И я падаю.

Мы стоим на углу улицы. Вокруг нас бегают люди в форме: полицейские, санитары, детективы. Они снуют туда-сюда, иногда собираются группами у машин, рядом с одноэтажным оштукатуренным зданием, на импровизированном командном пункте. Всеми руководит детектив Роберт Дэвис. Склад обнесли желтой лентой. На ней написано: «Полиция. Вход воспрещен». Однако я тоже стою за ограждением с толстым кусачим шерстяным одеялом на плечах. Я смотрю, как многочисленные люди в форме то и дело подныривают под ленту. Проходят внутрь, а потом выходят. Санитары несут носилки; на них лежит тело, примотанное к носилкам эластичными лентами и накрытое одеялом.

Эстер.

Быстро сгущаются сумерки. Машин на улице все больше; в час пик они еле ползут, бампер к бамперу. На узких чикагских улицах все время час пик. Сейчас же всех тормозит еще и скопление в нашем квартале. Все притормаживают, чтобы посмотреть, что происходит, еще больше задерживая движение. Водители и пассажиры удостаивают беглыми взглядами и меня под кусачим шерстяным одеялом; я прикладываю к затылку пакет со льдом. Они смотрят, как из склада выносят Эстер. Подъезжают журналисты, бригада из выпуска новостей с микрофонами и камерами; полицейские не пропускают их к детективам, сотруднику склада, тоже закутанному в одеяло, и ко мне.

Гудят клаксоны.

В ноябре в Чикаго темнеет раньше пяти вечера. Солнце склоняется к западу, уходит в пригороды, исчезает над разноуровневым домом моих родителей, оставляя слабые следы света. Небо становится кобальтовым. Рядом со мной стоит Бен, он положил руку мне на плечо, хотя я почти не чувствую ее веса. Не знаю, как он сюда попал; не помню, чтобы я ему звонила. Может быть, и звонила.