Инна Булгакова - Третий пир

— Он же предупредил насчет нервов — шалят.

— Золотое? — прошептал Федор.

— Золотое.

— Любку надо! Любку попросить, она поищет. А то ведь кто подберет!

— Да пусть. Мне не нужно.

Народ дивился: как-то по-идиотски я сорвался. Надо проследить за собой — для дела… А, все равно. Мне действительно ничего не нужно (а что нужно, то спрятано). Когда мне было десять лет, я сбежал из дому с одним верным дружком, просто так, в мир приключений. Не дали. Папа поднял на ноги органы (тогда еще имел связи и возможности) — и все благополучно закончилось. Ничего никогда не кончается — вот проклятье, вот почему я лежу здесь, в гуще народной, в затерянной где-то в полях палате… вместо того чтобы ехать в Москву и действовать.

Рассмотрим ситуацию хладнокровно. По Москве я уже мотался и действовал — без толку. И вдруг сегодня утром, меж сном и явью, возникла надежда — странный человек. Странность в том, что я в жизни его не видел, а он, судя по всему, осведомлен. От кого он послан? «Ждите завтра». Я дождусь, узнаю, где они скрываются, и буду действовать наповал.

В палате тем временем разыгрывалось действо. Кудрявый доктор с черными усиками и женщины в белом. Одна из них очень даже ничего. Шарлатаны переговаривались профессионально, вполголоса, не обращая на нас особого внимания, покуда дядя Петя не заговорил в пространство:

— Стекло не вставлено — писатель туда кольцо обронил.

Доктор на старческий лепет снисходительно пожал плечами, Федор подал могучий бас:

— Люб, ты поискала б кольцо — о жене память.

Та, которая «очень ничего», обратила на меня чудный взор.

— Вы, что ль, писатель?

— Он самый.

— В окно, что ль, лазили?

— Я его выкинул.

— Кольцо?

— Кольцо.

— Золотое?

— Золотое.

— Вот дурдом! — и Любка проскользнула за дверь, нарушив белоснежное милосердное единство.

— Ага! — Доктор хищно уставился на какую-то бумажку в руках. — Плахов Дмитрий Павлович, тридцать три года, удушье, горловые спазмы, беспричинный страх. Типичное пограничное состояние. Мечтал о психотерапии, — поведал в задушевных скобках. — Мы с вами подружимся.

— А что, я уже….

— Ни-ни-ни! Вот он — уже, — доктор указал на Андреича. — Вы — совсем другое дело. Полагаю, издержки творчества. Вы ж творец?

— Кто — я?

— То есть одновременно существуете в двух, а то и более мирах. Так что вы хотите? Обычное явление.

— Я хочу тут немного передохнуть.

— Лучшего места не найдете. Я вам составлю тесты для психоанализа, мы с вами… Товарищи, внимание! (Вошла Любка, нет, Любовь — уж больно хороша, на протянутой ладони мое кольцо.) — Потом, потом, — отмахнулся фрейдист. — Итак, вы имеете тягу к самоубийству?

— Имею.

— А к убийству?

— Тоже имею.

— Ага, — он подумал. — А вы имеете тягу…

— Все имею, доктор: семь грехов тяжких, остальные полегче. Недавно из института?

— Заметно?

— Энтузиазму много.

Весельчак рассмеялся, обход удалился, Любовь протянула кольцо. Я заулыбался, как новопреставленный жених.

— Возьмите его себе.

Девочка вспыхнула. Лет восемнадцать, не больше.

— С какой стати?

— За уход. Вы будете за мной ухаживать? — Я нагло пожал руку с кольцом.

— Любаш! — крякнул дядя Петя предостерегающе. Она вырвала руку — кольцо упало на пол — и быстро вышла. — А ты, Палыч, опасный тип. Всех сумел обойти.

— Да вы, дядя Петя, тоже не промах, вас не обойдешь.

Мы улыбнулись друг другу с искренней симпатией. Тут бы всплакнуть — да что-то не всплакнулось. В палату вошла Фаина, помятый со вчерашнего и с позавчерашнего крокодил, с помойным ведром и шваброй. Совесть пробудилась, пробудились и более жгучие чувства.

— Инвалиды! — заорала Фаина, подняла и попробовала колечко на зуб — на сохранившийся одинокий клык. — Золотое! Это ты его за окошко выкинул?

Я почти физически чувствовал, что становлюсь больничным анекдотом, городским сумасшедшим. Или деревенским дурачком. Нет, не потяну — это уже аристократизм, юродство, на которые не имею прав, мне еще недоступна сладость унижения (быть смешным), а стало быть, настоящей свободы. Я заволновался. Юродивые — унижение во Христе или во имя свободы?.. А, для Василия Блаженного свобода и есть Христос. Все прописано, все ясно было для них… Старуха совала мне в руку кольцо, как раскаленное уголье, я оттолкнул.

— Ты дурачком-то не прикидывайся, — она бережно положила колечко в верхний ящик моей тумбочки. — Запойный небось?

— Запойный.

— Сколько раз в году?

— Бессчетно.

— Чтой-то не похоже.

Фаина потыкала шваброй под койками, мазанула середину и пошла на исчезновение, дядя Петя не выдержал:

— Фаин, ты хоть бы паука смела этого поганого.

— Не надо! — взмолился я (мой скрытный паучок, мой шок, мое окошко без стекла). — Пожалуйста. Пусть живет.

Три вздоха, три взгляда скрестились в больном пространстве и оборотились на меня; старик под капельницей проснулся и улыбнулся — с ним мы поймем друг друга; миф о дурачке укреплялся. Тем лучше, границы мифа безграничны — может быть, я безгранично свободен на оставшийся мне срок, и никакие заветы, законы и заповеди…

— Фаин, капельница кончилась! — взревел Федор, старуха метнулась за дверь, безумец напротив меня задыхался, удушье передалось и мне, но я глаз не мог отвести, шепот дяди Пети: «Кончается!..» Вот оно: второе рождение или ничто?.. Белые одежды и движения, привычные руки, новый пузырек с ядовито-желтой жидкостью, игла входит в плоть (эвфемизм для обозначения тощего дрожащего зада), фрейдист выпрямился и сказал:

— Пронесло.

Итак, возвращение (воскрешение Лазаря посредством пузырька и иголки). Его вернули — зачем? Любаша наказала уходя:

— Дядя Петь, чуть что — стучи в дверь.

— Стучу, стучу, — проворчал стукач. — Ему сиделка нужна постоянная, а то, случись, недоглядим…

— Зачем ему сиделка?

— Чтоб жить.

— Да зачем ему жить, скажите ради Бога?!

— Ты, Палыч, прям какой-то фашист.

Я рассмеялся натужно. Нет, сверхчеловек из меня не вышел, хотя и случались порывы. Последний еще не утолился. Утоли мои порывы. «Ждите завтра».

— Жить, конечно, незачем, — согласился дядя Петя спокойно. — Мы тут на краю. Федор, может, выкарабкается, а нам с Андреичем кранты.

— Не страшно?

— Да нет. Если там кто и есть…

— Нет там ничего, — вставил нигилист Федор.

— Затрудняюсь сказать, — возразил дядя Петя. — Из ничего получится ничего, так? А кто-то когда-то всю эту нашу волынку завел.

— Сикось-накось завел, — проворчал Федор.

— Или мы сами скособочились.

— Да ты чего, дядя Петь, верующий, что ль?

— Я? Не-а. Он позабыл.

— Позабыл? — повторил я вопросительно.

— Позабыл про нас — и мы позабыли. Погляди на него, — мы посмотрели на Андреича, тот сказал с робкой улыбкой: «Была полная тьма». — Так-то вот. И ты не бойся: хуже, чем тут, не будет.