Инна Булгакова - Третий пир

— Все. — Постояла, спросила нетерпеливо: — Так ты едешь?

— Нет, не поеду.

Тетка словно проснулась, внимательно вглядываясь.

— Лизок, что с тобой?

— Устала.

— А малина? А Арап с Милочкой? Ну, голубчик! Все тебя ждут. А мне еще в одно место надо, так ты сама…

— Завтра, Поль, ладно?

— Какая ты девочка стала, Лиза.

— Какая?

— Прелесть-девочка.

Дверь захлопнулась. Лязг лифта, его старческий вздох, старичок покорно пополз вниз, освобождая ее от родственных чувств, непременно связанных почему-то с враньем.

Она постояла в полумраке, потом включила розовый свет, высветлилось потускневшее зеркало, в нем — впечатление необыкновенной чистоты и четкости: бирюзовое море, выжженные солнцем оранжевые холмы, Святая гора — это общий план. И подробности — не менее драгоценные: профиль Волошина, зеленые змейки на дне, розы на подоконнике, «скажи поклоны князю и княгине», глинобитный домик в Шанхае, дама, семерка, туз, мировая революция… Она взяла телефонную трубку, набрала номер; женский голос:

— Алло.

— Можно Ивана Александровича?

— Минутку.

Потрескивающая пространством пауза.

— Да.

Его голос. Голова закружилась вдруг (наврала — напророчила!), она села на пол и сказала:

— Иван Александрович, это Лиза.

— Откуда? — Опять пауза. — Итак, сегодня?

— Да.

— Где?

— У памятника Пушкину в семь. Ладно?

— Буду ждать.

Целый год она уговаривала себя не звонить и сдалась в первый же день. Правда, предлог житейский: он должен помочь с университетом. А голова кружилась от бирюзы, золота и ветерка с гор в тот июльский крымский день на пляже под отеческой охраной. На простонародном пляже; писатели были отгорожены проволокой и сидели под охраной государственной («Ваш пропуск! Нету? Ну-ка давай отсюда!»), на таком же тесном мусорном пятачке, но знатном, интеллектуальном (и декаденты когда-то сидели тут у Волошина без проволоки). Впрочем, простонародье как-то просачивалось. Вот если б колючки и ток пропустить… А, по дну морскому проползут: анархия подтачивает иерархию, и державное равновесие кое-как, кряхтя, сохраняется.

Иван Александрович, филолог рубежа веков, смены вех и культов, доктор, профессор, член и прочая, был из тех, кто за элитарной проволокой, но он там не сидел, он знал местечки повольготнее.

Что за чудо день стоял! Что за чудо жизнь, особенно там, вдали, где небеса переходят в пучину и мчится игрушечный катер, за ним — одинокая фигурка с протянутыми руками. Лиза загорелась.

— Мне надоело, — заявила она, — мне не хватает… — И задумалась: чего не хватает ей, перебравшей солнца, воды, ветра, рассвета и снов и счастливого детства?

— Чего тебе еще не хватает? — попрекнул Василий Михайлович.

— Риска. — Точное глубокое ощущение: именно риска.

— Чего-чего?

— Сейчас пойду кататься на водных лыжах.

Папа успокоился — ребенку такое мероприятие не доверят — и задремал. Резиновые шлепанцы, белая полотняная юбка, узкая ступня, круглое колено, пышноволосый русый паж, нет, маленькая женщина. Взгляды мужчин — вот что возникло в последние каникулы. Да, прелестна, но ведь таких много в мимолетном цветущем саду на заре? Но страстность и сила предчувствовались в каждом оживленном движении, скольжении меж распростертыми, распаренными телами.

На лодочной станции ошалевший со сна старик бормотал что-то невнятное, указывая в сторону Карадага. Далеко. Жарко. Забава утратила прелесть, однако соблазн риска — непонятное, устойчивое искушение («Упрямство!» — говорил папа) не отпускало.

Через час она добрела до неведомой таинственной пристани. Странное местечко. Прямо перед ней возвышался гордый горный профиль Волошина — кто его высекал? какие силы? — неподвижная вода с прозеленью, зеленые змейки извиваются на дне, серые стада валунов застыли понуро, солнце печет библейские холмы («Обстановка „Песни Песней“, — заметил как-то Иван Александрович; отсюда эпитет — „библейские“). На валунчике сидит некто и швыряет разноцветные камушки — три подскока, четыре подскока, — тусклые, но вдруг радостно вспыхивающие в зеленоватом омуте, прежде чем уйти навек.

Шикарный мужик, супермен из западного боевика, широкоплечий, загар до черноты, белоснежные американские шорты, каштановые волосы вспыхивают на солнце золотом. Он не взглянул на Лизу, но увидел, она почувствовала.

— Где тут можно покататься на водных лыжах, вы не знаете?

— Я-то знаю. А вы при документах?

— При каких…

— При паспорте, например.

— У меня еще нет паспорта.

— Ну, пионерский отряд, не ожидал.

— Я уже в десятом, мне уже шестнадцать, просто до каникул не успела получить.

— Это вы зря. Но выход есть, если вы положитесь на меня. Будет вам и белка, будет и свисток. Так как?

В темных глазах мелькнуло что-то, Лизе стало не по себе.

— Я, наверное, пойду?

— Как вам угодно. — Он улыбнулся завораживающе, она засмеялась от радости.

— Нет, не пойду. — И села на соседний валунчик.

— Я так и знал.

— Что знали?

— Я уже неделю за вами наблюдаю. Ведь неделю? Точно?

— Да, мы здесь неделю.

— В таком случае разрешите представиться: Иван, можно звать Ванюшей… впрочем, у вас даже паспорта нет еще. Иван Александрович.

— Елизавета Васильевна.

— Бедная Лиза. Боже, как хорошо!

Ему-то хорошо, а у нее папа. О приличном семейном знакомстве не могло идти речи: чего доброго, увезут на Черкасскую от греха подальше („Не соблазни малых сих“, — говорил Иван Александрович с улыбкой). А ведь все было совсем не так, непонятно, безумно и… Боже, как хорошо!

Способная на безумства с умом — парадокс, объяснимый генетически, — Лиза в тот же день разыграла трогательную сценку из повести в журнале „Юность“: бедная девочка, влюбленная в бедного мальчика, будущий прообраз Алеши, тиран-отец из „Домостроя“, не понимающий в порывах ни шиша… Зрители — соседи по черноморской хатке, студенты-молодожены из Ужгорода — разинули доверчивые рты. С утра до вечера скакали студенты по горам, это называлось „активный отдых“, Лиза якобы с ними. Свободу Лизе Мещеряковой! Тиран, несмотря на упорный внутренний голос, спасовал, как всегда пасовал перед вечной настырной женственностью.

Иван Александрович активный отдых не признавал. Они отправлялись на его машине со смешным названием „пежо“ куда глаза глядят. Последние дары скудеющего моря: свежая кефаль и копченая камбала в рыбацких притончиках — „И нам ли горевать, что все идет к концу?“ — говорил Иван Александрович. — „Все только начинается!“; спелые плоды на базарах: и виноград, и дыни, орехи и персики. Валялись весь день в каком-нибудь дичайшем, сладчайшем уголке и ничего не делали. Таврика, Таврия, Таврида — золотой звук бессмертной эллинской речи, сон, в котором остановленное мгновение длится и длится и кончится только со смертью. Но ведь смерти нет? Но в саду, в раю блуждала странная тревога, тень тревоги, тень тени, не омрачая, а лишь подтверждая белый свет.