Инна Булгакова - Третий пир

— Кто вы?

— Ваш сосед.

— Никогда не видел.

— Я — дальний сосед. Помните дачи по дороге к озерам, кооперативные? Один сарайчик — мой.

Все это было обыкновенно — но тем более странно. Старик огляделся и сел на табуретку.

— Сегодня я располагаю временем, а вчера — простите — торопился на последнюю электричку перед перерывом.

— Кто вас ко мне послал?

— Алексей. Наш общий знакомый.

— Что за… А-а, Лизин приятель.

— Он.

— Но как он узнал?

— Вы ведь оставили на даче записку, что идете в больницу.

— Да с какой стати он… Понятно. Он приезжал на дачу по чьему-то поручению.

— Совершенно верно. Прочитав вашу записку, он связался со мной, благо я тут под рукою, а сам уехал обратно в Москву, продолжая исполнять поручение.

— Когда все это происходило?

— В субботу вечером. Я пришел в Никольскую в воскресенье, но вас тут еще не было.

— Мне хотелось бы повидать его.

— К сожалению, невозможно. Вчера их курс угнали на картошку.

А, черт! Мальчишку я б наверняка обошел, со стариком справиться труднее (голубые глаза как будто видели мой утренний град). Тем не менее я продолжал простодушно:

— В сущности, я бы хотел видеть жену. Вы не знаете, где они?

— Пока нет.

— Пока?

— Я сейчас как раз этим занимаюсь.

— В таком случае, могу я рассчитывать на вас?

— Разумеется. Сообщу, как только узнаю.

— Благодарю.

Боже, какая учтивая беседа, два старомодных джентльмена, согреют туманный грог и закурят сигары перед камином. Слишком все легко, слишком. И тот добавил:

— Сообщу при условии, что вы скажете мне, зачем они вам нужны.

— Поговорить с женой — это естественно.

В палату вошла Любовь с орудиями пытки, подошла ко мне и сказала сурово:

— Переворачивайтесь на живот.

— Психиатр распорядился?

— Не психиатр, а Борис Яковлевич!

— Можно в руку?

— Нельзя! — отрезала Любаша. Господи, этой-то я чем не угодил? Покорно подставил заднюю плоть, слегка вздохнул (совсем не больно) и услышал:

— Пункт 18 г. В стенах этого заведения больным запрещается хранить огнестрельное оружие.

Я быстро перевернулся и сквозь темь в глазах уставился на старика. Что все это значит, черт возьми!

— Что это значит? — удивилась Любаша.

— Инструкция, по которой больные должны лежать в больнице. В коридоре вывешена, над вашим столиком: золотые буквы по черному полю.

— Нет, серьезно? — Любаша так и покатилась, загрохотал Федор. — Какой пункт?

— 18 г.

— Боятся, что перестреляем, — объяснил дядя Петя.

Друзья мои во всем принимали живое участие, Андреич же спал как убитый после вчерашнего.

Любаша выскочила за дверь, очевидно, убедиться насчет огнестрельного оружия, старик поднялся со словами:

— Что касается вашей просьбы, Дмитрий Павлович, обещаю приложить все усилия.

— К чему?

— Ко встрече с женой — это естественно.

— Послушайте, чем вы вообще занимаетесь? Окромя добрых дел?

— Я адвокат.

Вот так номер, чтоб я помер! Совершенно незачем вмешивать во все это ни прокуроров, ни защитников.

— Погодите, погодите. Сядьте, пожалуйста. Вас кто нанимал?

— Никто.

— Так какого ж вы…

— Должен кто-то кормить животных.

— Так и кормите, а не лезьте… Прошу прощения, у меня нервоз. Так вот, в семейном деле посторонний человек, даже адвокат, может помешать, правда?

— Еще как может.

— Поэтому я прошу вас узнать адрес и ничего больше. Понимаете?

— Понимаю. Вы боитесь, что я их спугну.

— Кто вы такой?

— Кирилл Мефодьевич.

— Очень приятно. У меня складывается впечатление, Кирилл Мефодьевич, что вы не дальний сосед, а слишком близкий, коммунальный. Давайте разойдемся по-хорошему: я вас не знаю — и вы меня не знаете.

— Во-первых, я вас знаю.

— Ну, что там болтал этот мальчишка…

— Он не болтал. Я вас знаю по „Игре в садовника“.

Ага, таланты и поклонники. Все разрешилось банально.

— С этим покончено.

— Так ли?

Светлые глаза поймали меня. Нет, определенно, он был в моем нездешнем граде.

— Так ли? — повторил Кирилл Мефодьевич и добавил: — Во-вторых, я знаю о Вэлосе.

Передышка кончилась, я вступил в борьбу и спросил:

— А в-третьих?

— Вот и поглядим, что за третье из всего этого сложится. Борис Яковлевич рассчитывает на уколы…

— И на тесты, — вставил я. — Имеете вы тягу к убийству?

В наступившей проницательной паузе отозвался дядя Петя:

— Имею, — сказал он.

Кирилл Мефодьевич встал:

— Пора кормить. Скучают, Дмитрий Павлович, по хозяину. Арап, Милочка, Патрик, Карл и Барон. Правильно?

— Да, — я почти растрогался. — В моем кабинете на чердаке в „Истории Государства Российского“ возьмите двадцатипятирублевку…

— Как-нибудь сочтемся. — Странный человек подошел к двери, обернулся, улыбнулся. — Не сбегите только раньше времени. У вас есть родители?

— Пока не надо их беспокоить.

— Ну что ж. Петр Васильевич, Федор Иванович, всего доброго. — И он ушел.

— Во! — удивился Федор. — Всех знает. Чего ему от тебя надо?

— Доверяй, Палыч, но проверяй, — предупредил дядя Петя. — Потом не расплатишься.

Я натянул голубой халатик на голубую пижамку (детство, отрочество, в людях), переждал головокружение и отправился в коридор проверять пункт 18 г. Над Любашиной головкой в белоснежной шапочке — золотым по черному: „В медицинском учреждении хранение холодного и огнестрельного оружия строго воспрещается“. В какой головке родилась эта инструкция? Однако ее рождение реабилитирует Кирилла Мефодьевича, возможно, шутку я принял за криминальный намек, возможно, на чердаке и в бабушкиной тумбочке адвокат не шарил?

Любаша делала вид, что меня тут нету.

— Сжальтесь надо мной.

Она вздрогнула.

— Что такое?

— Потерял сон.

— Почему?

— Нервы.

— Обратитесь к Борису Яковлевичу или вечером к дежурной медсестре.

— Но я выбрал вас.

В конце концов мы сошлись на пачке димедрола. Десять таблеток — четыре обморока часов по шесть-семь я себе обеспечил, а когда прятал вожделенную одурь в тумбочку, то рядом с неукраденным, неподаренным, неистребимым обручальным кольцом (воистину: закопай я его в землю — отроет и принесет верный пес; утопи в местном пруду — выловят и подадут на ужин в утробе костлявого бычка) в ящике увидел следующие знаки внимания: пять пачек „Явы“, новенький поместительный блокнот и дешевую шариковую авторучку голубого цвета. Голубой период Дмитрия Плахова. Это, конечно, он — дальний-близкий сосед и поклонник, подталкивает меня к созиданию. Покуда я грезил в березе, он подкинул оружие, впрочем, уже безопасное. Двадцать девятого августа в пятницу после „Заката Европы“ (Никита) я отдался полному и окончательному отвращению к чистой (и исписанной) бумаге и чернильному слову, захлопнул тумбочку и пошел покурить в преисподнюю перед уборной, где в горьком дыму и горькой вони прятались от администрации сердечники, язвенники, почвенники и неврастеники — словом, грешники. Никто не прочитает про дивный град, звоны, сады и воды, про всадников и пустые постаменты — никому это и не нужно.