Инна Булгакова - Третий пир

Да, занимался, когда был, по выражению моего друга— покойника, «гением». Друг мой знал, что утверждал. В гордыне гуманизма, ренессансных столетий замутился истинный смысл этого слова: дух-покровитель, демон. Демон-убийца не может заниматься Откровением, для этого существуют Им избранные, а для меня — страх Божий. И в свете отпущенного мне прозрения «Третий пир» — ворох евангельской травы полевой, которая нынче есть, а завтра будет брошена в печь — сжечь, и не жалко, больше того — радостно, что слова мои станут пеплом и тленом.

Но что делать с двойником, с той, другой рукописью — инфернальной (имеющей, несомненно, самое реальное происхождение: какой-нибудь мелкий бес из разрушающихся органов в порыве диссидентского задора перепечатал «ударные места» и передал куда надо)? Ничего не делать.

Все так. А концовка? Чья? У меня действие обрывается на крике — Мария читает рукопись Петра-Павла (все, все позабыл — но вдруг вспомнил): «Так пусть же грянет грозная вечеря Божия и сметет наш навоз в огненную серу! Почто же медлишь Ты — мы устали ждать, — почто не возвращаешься победить зверя и его подставных лиц? Или Ты не можешь уничтожить сатану, не уничтожив при этом и Себя? Нет и нет, не могу поверить! Или недостойны мы жертвенного огня Твоего и навек оставлены Тобою? Тысячелетний крик в ночи, в пустоту, в ничто, где ничего нет. Нет ответа, нет среди нас на земле ни одного избранного, которому Господь наш, Отец наш мог бы подать знак». И годы спустя меня запоздалым жаром обожгло от кощунства слов — векового вопля богооставленности.

«…помилуй мя грешного». Я лежал на койке, лунный свет сквозь решетку окна заливал родную мою камеру (стоны, хрипы, мат — и здесь, в изоляции, бой). Помилуй и подай знак: оставаться в окопе или прорываться через «мертвую зону»… незнамо куда? И зачем? Никогда не смогу я подняться на крыльцо в свою любовь… Никогда? Разве может так быть — никогда? Может. Даже там Прекрасная моя Дама, единственная моя, будет слишком высоко-далеко для меня средь райских роз и лилий, а я… червем извиваться в какой-нибудь метафизической глине. Это справедливо, но это означает вечность без нее. Тоже справедливо. Как вдруг кто-то словно извне, забытый студент, сказал слова забытые: «Иисусе Светлейший, Сыне Божий, припадая к драгоценным стопам Твоим, я, неверный и недостойный, молю и молю: верни ее мне, и душа моя — Твоя навсегда. Взамен же забери Свой дар (если это Твой дар), ибо без творчества я могу прожить, а без нее — нет. Господи, Радость моя, докажи Свое могущество, докажи: Ты есть!»

Все было доказано, я услышал ее голос: «Спаси и сохрани» — и увидел наш лес на заре.

Подошел к опушке и углубился в отрывки, обрывки, отражения давних моих таинственных ощущений, мыслей и чувств. Как когда-то подошел к Страшному Суду Иоанна Богослова, в бессилии осознав, что День Гнева грянет за пределами нашего времени, в вечности, понять которую здесь, на земле, человек не может, как не может увидеть Божьего лица. Однако знание об этом нам зачем-то дано, оно записано в Книге, прочесть которую может любой. А «любому», в первую очередь, мне, слова Иоанна застятся «начертанием зверя». «Спаси и сохрани» звенело во тьме, и я прочел, сейчас, ночью вспомнил не тысячелетний крик в пустоту, а грядущее Царство Христово у того же любимого Его ученика (в каждое слово которого вчитывался когда-то в благословенной своей бессоннице): «Се, гряду скоро: блажен соблюдающий слова книги сей». Символическое тысячелетие без сатаны, заключенного на этот условный срок в бездну — озеро огненное, горящее серою. Царство во главе с Царем Царей, Словом-Логосом. Вот он — наш Третий Путь, — примирение, синтез Брачного Пира Преображения и Страшного Суда Конца — путь, лежащий через Царство Апокалипсиса. Он вернется в бесценном венце на белом коне, победоносный, уже победивший, чтобы опять спасти нас, будущих живых и мертвых, подготовить к Армагеддону — последнему зову трубы. И мы, освобожденные на этот раз от зверя, не сможем убить Его — Сына, солнце в силе своей. И тогда запоют детские мои голубые голоса и лазоревые птицы, зазвенят колокола, незабудки и галилейские лилии, вспыхнут пурпуром розы, вздохнет медом аленький цветочек, встанет радуга над полями — мы с ней войдем под Богородицыны Воротца — и золотое дерево в лазури, утихнет роковой ветр раскола, потекут светлые воды, затравленный зверь ляжет рядом с отроком-царевичем (Царевич, иди вон! Развяжите его, пусть идет), Учитель поднимет руку в каноническом жесте и улыбнется. И начнется пир.

И я, дурак, выйду утром и у ворот дивного града попаду в энергичные лапы (траурный транспарант «Свободу Дмитрию Плахову!», микрофоны и вспышки). И, на миг ослепленный вырвусь. Непременно вырвусь из лап и увижу моих. Они будут стоять на углу на перекрестке. Семеро: защитник, доктор филологии, медсестра, постаревшие учитель словесности с поэтом и совсем взрослые племянники. Живые. И мертвые: отец с матерью, Иванушка, философ, Федор и Андреич, Марфа, Сонечка и Надежда, и мальчик из Никольского леса. И она. И я пойду к моим братьям и сестрам, с трудом различая лица сквозь слезы — ее последний, самый драгоценный дар. Любовь, и смерти нет. Время на секунду остановится для меня (все эти круги, сферы и своды), и быть может, я смогу сказать вслух: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…» И березовая роща распахнется мне навстречу.

1982–1992

©Инна Булгакова.