Инна Булгакова - Третий пир

Чтоб оправдать грех (констатировал Вэлос, тут же уточняя: хотя какой может быть грех в оргазме?), христианин облекает желание в прелестные покровы — вечной любви, экстаза спасения, божественной жалости, — покровы мистической эротики. Да, вынуждена была признать Поль, душа искала и как будто находила родную душу, а проклятая плоть принимала чужую плоть. Но когда раздвоение окончилось и покровы опали в заколдованном лесу, куда заходила она все глубже и глубже, обольщаясь подменой, еще резче проступил реальный лес — их, Никольский, живой и мертвый, с незабудками и крестом. С загадкой, которую не ей было суждено разгадать.

И не надо. Беспечально, бестрепетно она прощалась со своей любовью. Развязала тесемки вязаной сумки, с которой не расставалась: на дне в прозрачном целлофановом мешочке лежали четыре общие исписанные тетради (четвертая не до конца, концовки нет). Достала, вынула из мешочка, открыла наугад верхнюю, последнюю (действие стремительно идет к развязке — вот Мария читает рукопись покойного мужа и узнает почерк юного Петра: «Поднебесные падшие духи активизируются в наших планетарных сумерках, застя небо; но если душа бессмертна во веки веков, то в своей идеальной сущности она должна помнить радость райского сада и ужас земных недр — и Распятие, связующее эдем и ад; помнят Им избранные»). Поль вглядывалась в его почерк, именно я могу разобраться в полете черных букв, в путанице зачеркнутых и вписанных слов, в потаенной музыке фраз… нет, еще Вэлос, несомненно.

Левушка упал, доктор склонился над ним, «Господи, спаси! — было первое движение сердца. — Возьми у меня все и спаси этого человека!» Она начала читать молитву вслух, не стесняясь — как обычно стеснялась — чужих. Слова тяжелые, вязкие припоминались, произносились с величайшим трудом. «Это сон, — думала она, — мы во сне». Как вдруг умирающий подхватил, повторил эхом нечеловеческим: «Наказуяй и не умерщвляяй!» — странная сила вошла в нее и осталась, голос окреп и зазвенел, древний текст раскрывался целебной тайной благодати… Вдвоем с присмиревшим доктором они перенесли советского драматурга на диван; «Дорогая моя подагра», бормотал тот, засыпая. «Жека, я ухожу», — сказала она буднично. «К Митьке?» — «Нет». И всплыла бытовая деталь: не забыть желтую папку с готовой работой. В письменном столе в кабинете. Прошла — все в лунных потемках, — выдвинула наугад ящик, не удивилась, увидев стопку коричневых общих тетрадей. Все правильно. «Третий пир». «Собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей…» — не прочитала, а угадала (знала наизусть) грозное предупреждение с острова Патмос. Сзади надвинулась тень. «Зачем ты взял его рукопись? Украл!» — «Чтобы спасти, клянусь. Докончить и переправить». — «Исправить?» — «Переправить в свободный мир, тогда прочтут и тут». — «Ты — докончить? Не смеши». — «Я знаю, что он знает и хочет, но не решается». — «Что?» — «Справить отходную. Смерть надвигается». — «Митина?» — «Всеобщая». — «Неправда!» — «Правда, Поль». — «Неправда. Вот смотри: я беру и ухожу. И ты ничего не сможешь поделать».

Вэлос, любя «честный счет» (как он говорил, обращая рубли в вечную валюту — золото), на женщин не скупился; однако она ушла, как и пришла — в пунцовом сарафане и сандалиях. Редкие пассажиры и прохожие взирали изумленно, а сентябрьская звездная ночь охраняла ласково. Арбат, хор, нету старого защитника («Не хотите что-нибудь передать вашему мужу? Он в больнице». — «Я знаю»). Светлый взор, смущенный отчего-то Вэлос, ничего не значащие реплики — и вдруг ощущение таинственной помощи; это ощущение уже не оставляло. И конечно, он разыскал ее (она ждала — и он разыскал) у Дуняши.

«Начиная с этой весны, каждую пятницу я чувствовала ужасное беспокойство, тревогу и мчалась в Москву, ждала звонка». — «С чем была связана эта тревога?» — «Я должна узнать тайну». — «Полина Николаевна, во время свиданий с доктором вы принимали его за мужа?» — «Как будто так. Как будто мы встречаемся в юности, все повторяется и повторяется первая новогодняя ночь. И все же оставалась какая-то раздвоенность».

— «В чем это выражалось?» — «Через некоторое время мне не терпелось уйти — скорее домой». — «Вы уходили и все забывали?» — «Кроме ощущения счастья, которое давало возможность дожить до следующей пятницы. И страха. Например, с Великого поста я не исповедалась и не причащалась, просто боялась идти в церковь… как ведьма, да?»

— «Нет, нет, но зараза проникла глубоко, сильный бес». — «Как это возможно, Кирилл Мефодьевич? Ради Бога, говорите прямо, не жалейте меня. Теперь все по-другому». — «Я вижу. Но я не сведущ в черной магии. Наверное, ключ к происходящему — в эпизоде с Левушкой. В чудовищной энергии расщепления, пересадки, мутации — это, так сказать, механизм воздействия. А суть в том, что вы и ваш муж — „дети страшных лет России“ (как сказал человек, сам поддавшийся искушению и погибший). — „То есть подсознательно я сама хотела поддаться?“ — „Боюсь, что так. Любой наш грех оборачивается против нас же. Мы сами, своими делами и помыслами, облекаем бесов в плоть. Но знаменательно, что не своя гибель, а чужая — вот этого Левушки — привела вас к молитве, и вы освободились. С Божьей помощью собственными силами, Полина Николаевна, поэтому я могу говорить с вами прямо“.

Запели какие-то птицы, из-за поворота аллеи показался юноша, почти мальчик, в голубом: куртка, джинсы; почудилось, Алеша… нет, не он. Мальчик нес осенние белые цветы, это было так красиво, в таком чудесном сочетании с покоем, миром, небом, как если бы наступило в будни Прощеное воскресенье; вот исчез в сиреневых кустах, вновь появился, присоединяя к букету три пышные хризантемы, и Поль поняла, что он грабит могилы.

— Мальчик! — позвала она, он было шарахнулся в сторону, впрочем, сразу и разобрался: одинокая скорбящая фигура в черном пальто (старое Дуняшино) — и независимо засвистел „Чижик-пыжик“, перекрывая птичье лепетание.

— Чего, тетя?

— Деньги нужны?

— А тебе не нужны?

— А тебе не страшно?

— Кого — мертвяков? Уморила! — и прошел мимо оградки, посмеиваясь, посвистывая. Несчастный. Наверное, мы прокляты, раз не знаем ни милости, ни страха Божьего! Узнаем, проснемся, кончится сон, тяжкий, больной, спадут пелены (как пишет Митя, навсегда пораженный Евангелием), выйдем на свет — рассвета или заката? Земного заката — золота, зелени, пурпура и лазури — перед великой вечерей Божией. Так будет! Почему-то она это знала твердо, и в подтверждение зазвонили колокола ко всенощной, Поль вошла в маленькую церковь, служба еще не началась, шептались старухи, зажигая свечки, крестясь и кланяясь. Завтра на литургии исповедуюсь и приму причастие. Одновременно Митя вошел в Никольский храм и достал из груды кирпичей парабеллум. Еще одна душа была у них на двоих, и они побежали навстречу друг другу. По улице Пионерской (Будь готов! — Всегда готов!), мимо городского морга — пыльные страшные окна, мимо больничного сада, пожарной каланчи, а через квартал налево — знаменитый централ с философом на рассвете… мимо, мимо… библиотека имени Крупской — ночной дворец, где Алеша открывал для себя несовместные русские миры… парк над кручей, Иван Сергеевич с няней и собственным памятником, а далеко внизу сливаются реки и средневековое гнездовье орлов потревожено царской охотой… узкий висячий мостик, кукольный театр — храм, торговые ряды… пересечь Московскую — двухэтажный дом напротив базара…