Инна Булгакова - Третий пир

— Он убийца.

Вот оно! Лиза продолжала говорить, старинная русская ненадежная глушь — все эти сады, воды и купола исчезали в поземке пятьдесят седьмого года, нездешним холодком того церковного придела повеяло вдруг, я увидел московский двор, черную толпу и юношу в белой рубахе на коленях возле трупа.

— Митя, скажи, — Лиза глядела так, будто от меня зависит все; я уже понял, зачем она приехала. — Скажи, он ненормальный?

— Господин со сдвигом, конечно, но… в обычном смысле — вряд ли.

— А в необычном?

— В необычное нельзя входить безнаказанно. Кажется, могла убедиться.

— Но ведь ему достаточно было руку протянуть — и она бы жила. Он стоял и смотрел. Что такое садист? Нет и нет! Если уж на то пошло, я его соблазнила… тут что-то другое. Я не понимаю.

Да уж, понять… я отчего-то все больше и больше волновался; эта безобразная история действовала не на сознание, а рождала отклик на периферии души, засыпанной сором повседневности.

— Что он сам сказал?

— Что я из него вытянула: ему было интересно. Интересно! Представляешь?

— Представляю: из породы «кающихся дворян», — отмахнувшись от «необычного», я вступил на путь «психологии», — из хаоса тогдашних побуждений он назвал тебе самое отвратительное, цинично, с вызовом, со сладострастием саморазоблачения.

— Он хотел меня проверить?

— И это тоже. Пойдешь ли ты с ним до конца. В общем, не такое уж он чудовище.

— Да? Ты так думаешь?

— Да другой бы и забыл… эпизод. Уговорил бы себя и забыл. Сверхчеловека не вышло.

— Ты говоришь пренебрежительно, с презрением.

— А, декадент. Испугался последней свободы.

— То есть… умереть?

— Знаешь, не мое это дело.

— Митя!

— Ну, сработал инстинкт свободы, извращенный до крайности. Он ведь эмигрант? Наша утопия многих и многих оглушает этим комплексом. А вообще-то все хороши, и тут и там. Братство — окаянство в смысле древнейшем, библейском.

— Но как можно освобождаться за счет других?

— Только так и можно, другого способа не придумали. Взгляни на мировую историю.

— В истории я не очень.

— Все на крови. Утешаемся: тысячелетние муки и пути имеют целью вернуть к нам Бога. А если наоборот: не вернуть, а освободиться от Него — вот путь человечества.

— Зачем освобождаться-то?

— Да может, душа — Его образ и подобие — навязаны нам насильно. Ну не хочет звериная морда преображаться в лик и плюет на бессмертие. Недаром всей жизнью своей человек стремится этот непостижимый образ, это невыносимое подобие исказить, даже истребить. Как правило, бессознательно, но отдельные особи принимают вызов… А знаешь, не слушала б ты меня, у меня сегодня нервоз.

— Иван не сможет забыть, — сказала Лиза отрывисто. — Ему напомнит мужичок в ватнике.

— Кто-кто?

— Ему приснился сон.

Ах, сон! Ну конечно, сон. Куда ж от снов деться нам, одиноким смертникам, заключенным в свои души, как в потаенные камеры? Кто-то заглянет сквозь решетку — кто? Уже весеннее полнолуние заливало камеру, но за окном продолжалась поземка и медленно удалялся по заснеженному дворику российский Мефистофель в ватнике.

— В ту же ночь арестовали его подпольный кружок.

— Подпольный кружок?

— Студенты собирались и читали Евангелие.

Господи Боже мой! Неужто я так угадал, так попал в точку в неоконченном своем украденном романе?

— Он заложил?

— Нет. Но здесь какой-то кошмар, вот именно пункт его помешательства. Он считает, — она помолчала, я вгляделся в измученное лицо: падший ангел в полуголом саду. — Он думает… даже не думает, а… ну, не знаю… какая-то сделка, что ли, с мужичком-уголовником. Но ведь это сон, Митя, скажи!

— Голубчик мой, — сказал я с нежностью, как ребенку, погладил руку… нет, уже не ребенок. — Ведь ты не погубишь себя?

— Что? — она вздрогнула.

— Ты к нему не вернешься?

— Уже вернулась.

— Вы виделись?

— Я не могу без него жить.

— Черт знает что!

— Не могу! — повторила с яростным упрямством, и страсть ее — чужой огненнокрылый Эрос — вдруг накатила на меня и отхлынула упругой воздушной волной. — Еще посмотрим, кто кого погубит. Я не боюсь… ни мужичков, ни паучков. А ты? Что ты тут делаешь?

— Болею.

— Эх, ты! Уступил.

— Лиза!

— Уступил, уступил! Она сама сбежала, не побоялась. А у тебя действительно есть дедушкин пистолет?

— Постой. Куда сбежала? Что тебе известно?

— Все.

— Откуда?

— Я подслушивала. Она вчера в Орел явилась, разговаривала с мамой в спальне, а я как будто на кухне чай пила. В общем, так. Твой дух, темная энергия — не знаю, что это такое, но почему-то темная… как бы половина тебя?.. — вселялась в доктора (говорю, как запомнила, понять это все равно невозможно, похоже на бред, правда?). Вначале я так и подумала: ото всех этих неприятностей у Поль просто чердак снесло. А потом вспомнила розы на дне рождения — «пурпур царей». Он ведь маг и чернокнижник, да, Митя? Например, он внушал ей, что он есть ты. А она хотела тебя от этого освободить.

— И хорошенький способ для этого выбрала, — вырвалось у меня.

— Но если Поль под гипнозом любила в нем тебя…

— Ладно. Она говорила что-нибудь о голубых незабудках?

— О чем?

— Незабудки с могилы.

— Я не слышала. Какой ужас! Митя! Где это?

— Тут кладбище неподалеку.

— А кто похоронен?

— Не знаю. Ребенок. Мой дружок напугал ее этими незабудками.

— В смысле — шантажировал? Ребенок! Жуть. Чей?

— Не мой.

— Ой, Митя, надо выяснить. Пошли проверим — и вся чертовщина разлетится вдребезги. Пошли!

— Не надо. И не найдем, цветы отцвели.

— Ага, боишься. А она вот не побоялась. Они жили в Переделкине на даче одного Жекиного пациента. Но доктора спугнул старик. По имени Кирилл Мефодьевич. Кажется, я его знаю, кажется, мы в поезде познакомились, когда с Алешкой в Москву ехали.

— Да, это он.

— И ты его знаешь? Как странно все переплелось, да?

— Да.

— И вот они переехали на другую дачу, на другой конец поселка. Машину доктор поставил в гараж, потому что именно по машине Кирилл Мефодьевич его до этого вычислил. Дача какого-то известного драматурга. Это случилось ночью, Поль сказала. Она проснулась, услышав голоса, вышла в коридор, дверь в спальню хозяина была приоткрыта, Вэлос говорил о кровоизлиянии в мозг. А хозяин закричал, что не хочет, он в расцвете и у него ничего не болит. И вот тут доктор сказал: «Правильно (слушай, Митя, внимательно, я постаралась запомнить, как Поль рассказывала), ничего не болит, потому что вашу подагру я подарил другому человеку, соответственно, его будущий инсульт перешел к вам. Вот сейчас вы разволнуетесь, и амба…» И тот правда упал на пол, а Вэлос стоял над ним, нагнувшись. Поль вошла и приказала: сейчас ты его спасешь. «Не мешай, все предопределено». Вэлос был как пьяный, возбужден и невменяем. Тогда она стала читать какую-то молитву. Она говорила, что никогда еще не любила Бога так сильно, больше всего на свете, больше себя, и больше тебя, Митя. Драматург очнулся — и она ушла, свободно, Вэлос ее не удерживал. Насовсем.