Инна Булгакова - Третий пир

Освободила от страстной жизни — всех изумительных мелочей ее, прелестных ловушек, своевольных привязанностей. Бережно и отрешенно она прощалась с последней — самой дорогой доныне, драгоценной. Неяркие солнечные пятна, сквозь липы и дубы, прозрачно подрагивали на влажной земле, крестах и плитах. Осень обнажала убожество полузаброшенного кладбища, Поль не замечала: для нее на Троицком длился бесконечный детский день, воскресный покой с бабушкой, сестрой и церковным причастием («Вот и ко мне придете, когда тут лягу. Придете?» — «Бабушка, не надо, ты что!» — «Да я еще поживу, вас пристрою и потом всегда с вами буду». — «Всегда-всегда?» — «Всегда»). Поль сидела на зеленой лавочке внутри оградки, было тепло и тихо, очень хорошо, лишь изредка, все реже, пробирал озноб — последнее жалкое напоминание о том дне, когда в розовой прихожей Лиза сказала торжествующе: «Если ты сейчас не поедешь в Милое и не расскажешь все Мите, я это сделаю сама». И она поехала — только гораздо позже.

Она прощалась — бедный событиями, богатый судьбою сюжет раскрывался в минувших подробностях. Вот она поднимается по узорчатым железным ступеням старого здания на Моховой, ничего вокруг не замечая от волнения, к спискам двоечников (сочинение — грибоедовское «Горе от ума», несравненное изящество во французском аромате прапрабабушкиных духов, в русском «мильоне терзаний»). Пробраться к спискам, продраться через нервозную толкучку, чтобы — не исключено — увидеть фамилию Бояринцева и слегка всплакнуть из-за несбывшейся мечты, было физически невозможно. Она остановилась на площадке и вдруг почувствовала взгляд… даже не столь конкретное — «взгляд», а чье-то присутствие, особенное, необычное. Обернулась. В углу стоял юноша и в упор глядел на нее (впоследствии Митя клялся, что в полутьме и толпе ничего, никого не различал, а потом и сам стал сомневаться: может, каким-то внутренним зрением, духовными очами, сердце различило это ч у дное лицо?). Рассуждая отвлеченно, ничего особенного, необычного в молодом человеке не было: довольно высок и, скорее, худой, скорее, некрасив, русые волосы и светло-серые, очень светлые глаза. Тут он улыбнулся — не ей, кому-то постороннему, кто приблизился к нему, — и она уже предчувствовала, что никого ближе ей не будет. «Ну, Митька, — заорал „посторонний“, — я двоечник! А ты?» — «Пока нет», — ответил удивительный голос, как будто знакомый.

Митя. Какое прекрасное имя, и как он прекрасен. «Ты похож на рыцаря», — сказала она в ту новогоднюю ночь, он «преклонил колена» и поцеловал ей руку. Вдруг сбывшиеся девические, так сказать, грезы над волшебными сказками, и все же… он вышел на бой со злом за красоту, выражаясь идеально, его оружие — слово, — так она думала, хотела думать, конечно, потом, гораздо позже. А в ту ночь… «Ведь лучше уже не будет?»

— «Будет». (Нет, не будет — в том прошедшем страстном смысле; лучше сейчас — отрешенно и радостно.) Кто-то стукнул в окошко и крикнул: «Митюша! Это мы, твои друзья!». Его свита — продолжая в «волшебном» стиле — тройка оруженосцев; среди них паучок, определилось сразу. «Моя жена», — сказал Митя, и паучок улыбнулся мельком, мечтательно и тревожно; мгновение не забылось.

Почти пятнадцать лет прошло. Он быстро шел по аллейке меж золотых, багряных, огненных — высоких костров-кленов. Очень худой, в бумазейных больничных штанах и халате. И ее словно жаром обожгло, исступлением, когда он прошел мимо, отстраненно, не заметив. Душа, проходящая по мытарствам уже здесь, на земле, — не отстрадал и не успокоился. Но это будет! Будет на все воля Твоя.

Она приехала опять, как оказалось, вместе с Сашкой и Никитой (верные оруженосцы, они его любят, но слишком зависят, чтобы помочь). Они курили сигары на берегу застывшего озера, она пряталась в редеющей чаще. Иногда он поворачивался, вглядывался в древесный сумрак (неужто видит?.. нет, не видит). Ребята ушли, она улыбнулась и вздохнула одновременно, готовясь выйти на свет, уже слабый, неверный, как вдруг он встал и пошел куда-то, огибая зеркальное озеро, кажется, к храму, купол колокольни светился в темных водах, потом погас. А следом, на некотором расстоянии, двинулся кто-то… словно оживший во сне персонаж. Господи помилуй, уж не галлюцинация у меня?.. Поль глядела зачарованно, но тут чары и развеялись: Митя появился на паперти, обнимая женщину — не Психею из сна, а вполне земную, в светлеющем в темноте плаще. Они сели на лавку и принялись целоваться. Поль побежала, не разбирая дороги, ломая ночные растения, — последний страстный рецидив; но ничто уже не могло поколебать бессонного света в душе.

На другой день, в канун седьмой годовщины смерти бабушки, она уехала в Орел.

«Надеюсь, у тебя все-таки хватит ума, — повторяла Дуняша в бессильном сочувствии, — избавиться от наследничка!» (Выражение самого папы — подпольного доктора.) «Поля, пока не поздно!» — уговаривала и сестра боязливо. (Нет, Зиночка не пошла бы на это из-за инстинктивного отвращения к убийству. «Это убийство», — говорила бабушка; но что делать — обстоятельства так исключительны!) Поль недоумевала: неужели они не понимают? Ничего не надо делать, просто отдать Ему сердце, а остальное все приложится.

Что-то понял Алеша, как ни странно — раньше, чем она сама, еще в горячке, еще одержимая сумасшедшей круговертью. Она приехала за работой, позвонила семь раз, как было условлено, ей открыли, коммунальный хор задребезжал старчески, последняя комната с высоким окном в какой-то арбатский сад и родным духом лампады впустила в свои обжитые недра. Здесь было все свое. Она по привычке ходила взад-вперед, взад-вперед. В восточном углу подразумевался Спас, со стен глядели невидимые лица, посеревший паркет успокоительно поскрипывал под сандалиями. Тише, тише! Ой! Мы с тобой! Все с тобой! Тише, тише… В окне засветился дворовый фонарь, августовский лиственный трепет упал на шахматные половицы, ее собственная изломанная тень заметалась, вскидываясь на стены, к потолку, оседая на пол… Тише, тише! Ой! Мы с тобой!.. Вслед осторожным скрипам простонали дверные петли, ворвался Алеша и сказал, подходя: «Все в порядке, не волнуйся, он в больнице». — «Кто?» — «Да Митя твой». — «А, Митя». — «Поль, очнись, у тебя на данный момент один муж». — «Он ранен?» — «Почему ранен?» — «А почему в больнице?» На секунду возник, словно материализовался из электрических лучей и исторических ассоциаций образ дедушкиного парабеллума (потом Вэлос объяснил на прощание, когда она уже очнулась: «Банальный невроз, иллюзия нехватки воздуха, пустяки». — «Откуда ты знаешь?» — «Он со мной консультировался». — «Митя — и с тобой?» — «Ну не напрямую. Удушьем якобы страдает поэт фон Авербах — персонаж средневековья. После встречи с чертом». — «Значит, это опасно». — «Не опасно, но смертельно». — «Что за шутки!» — «Дорогая моя, игра воображения — всего лишь игра, да. Но здесь, на земле, все смертельно»). Из сбивчивых объяснений Алеши — Митина записка, коты и собаки, защитник Кирилл Мефодьевич — следовал радикальный вывод: «В общем, ты совершенно свободна, Поль». — «Глупости!» — отмахнулась она упрямо-бездумно, Алеша добавил: «Поехали в Орел, а?» В Орел? Неужели можно сбежать? В детство, где голуби и слепая старуха у чайной… об этом бормотал сейчас мальчик, тревожа неясной надеждой, он все запомнил: бидончики с керосином, часовню, милостыню, деревянный мост… Да ведь ничего этого уже нет! Алеша, милый, ничего нет, понимаешь, ничего! Нет, есть. Все это есть в тебе, а я тебя люблю. Не надо. Не бойся, я люблю тебя по-другому, не так, как они. А как? Не могу сформулировать (он так и выразился «сформулировать»), но я понял только что, у вас в Милом: ты можешь умереть. Но ведь и ты, и все когда-нибудь… «Когда-нибудь» не считается… пока не считается. А тебя я должен спасти. Поселимся пока в полуподвале — мать добрая, не думай, хоть и пьет — и будем растить девочку. Какую девочку? Твою. Будет девочка, вот увидишь. Алеша, это смешно, это такое детство… А я не хочу быть вашим взрослым, я хочу как Кирилл Мефодьевич. Милый мой, неужели ты всерьез думаешь, что я соглашусь испортить тебе жизнь? Как ты можешь испортить кому-то жизнь? Соображай, что говоришь! Ты привез папку с работой? На, вот. Ну, я пошла. К паучку? Пусть паучок, я не могу без него жить.