Инна Булгакова - Третий пир

— Готов. Давайте документы.

— Пишите доверенность.

Сделка заняла считанные минуты. На прощание студент заметил любезно, что скоро доктор сможет завести камин натуральный. (А в выключенном вдруг загорелся огонь!) «И я заведу, когда кончится социализм». И исчез. Вэлос немедленно приказал Маргарите связаться с Никольской больницей: выписался ли больной Плахов? Выписался, но еще там. Чего-то ждет.

— Жека, не связывайся!

— Ты ничего не понимаешь. Я должен.

— Я понимаю, что он способен на все.

— Я тоже способен на все.

— Попробуй только не возьми нас в Швейцарию! Посажу.

В кабинет ворвались детишки с мячом. «Ни один из них не наследник, — подумалось в каком-то странном облегчении. — И ее ребенок не наследник. Потому что я страдаю романтизмом». Разноцветный мячик порхал в псевдоиностранной пещере, задевая люстру; хрусталь звенел пронзительно и печально; шальной бросок — задет электрический шнур, инфернальный огнь погас.

Вэлос лихо промчался по Ленинскому проспекту (воскресный простор — относительный, конечно), выехал на Садовое кольцо, и его мощно потянуло на север, в тот уголок на Новослободской, где прошло детство и где сейчас… нет, ясновидение не его сфера, но что-то там творится, несомненно.

Декадентский дом встретил демонами трагедии под крышей и пьяненьким мужичком в фуфайке. «Милости просим! — просипел мужичок и распахнул дверь в парадный подъезд. — Завсегда рады!» Уголовный дружок доктора филологии, сообразилось мигом и цепко, эх, не поговорили по душам с профессором. Двустворчатая дверь не заперта, хозяев нет — неужто подвело чутье? — зато племянники налицо, оба. На столе, на голубой скатерти в глиняном кувшине пылает полураспустившийся пурпур царей. Ежели не сам профессор, то доказательство его злодеяний (помилуйте! тянет за собой малолетку, восемнадцати-то нет, тянет туда, где скрежет зубовный!) — доказательство также налицо. А вот и еще одно! Вэлос схватил Лизу за руку, она вырвала и спросила строго:

— Что вам тут надо?

До сих пор племянники молчали ошеломленно. Алеша быстро подошел, встал рядом с Лизой, Вэлос проговорил веско:

— Золото и камни высочайшей пробы, работа французская, не продавать до самой последней возможности, когда уж совсем людоедство…

— Никогда! Это память о Борисе и Глебе. И об их матери. О заживо погребенных в гражданскую.

— Это уже прошлое, оно никому не нужно.

— Нам нужно, — сказал Алеша.

— Как ваш радикулит? Больше не беспокоит?

— Вот ведьмак проклятый!

— Вот что, дети, бедные вы дети. В каком-то высшем смысле правы, правы: прошлое подтачивает настоящее. И будущее.

Переулок был пуст. Вэлос постоял, озираясь; напротив, наискосок через мостовую, под легкими порывами затрепетал тополь последним золотом. Вернулось видение рощи на рассвете, но то было весной, а сейчас… «Этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопенье». Что это? Откуда? — изумился и внезапно вздрогнул. Нет, его не обмануло чутье… да и мальчишку тоже (примчавшегося из «Зари коммунизма»): она здесь.

Вэлос медленно, сосредоточившись, двинулся по тротуару, ноги сами несли… ну конечно, здешняя церковь! Из тех, что не добили прежде, а теперь и подавно. Будет, будет — не мор… но глад, не людоедство, но в своем роде ад. Потому как натуральные мощи воссияют, а государственные, в мраморе, иссякнут, взорвавшись напоследок энергией сатанизма. «Я был в духе в день воскресный». Доктор обожал Апокалипсис — картины катастроф, вдохновленных не смиренным евангельским ягненком, а Сыном — солнцем, сияющим в силе своей и из уст которого — вот главное! — исходит острый меч.

Закрапал кроткий дождичек, блеклая каменная ограда ярко окрасилась киноварью, песнопенье доносилось тихое, словно подземное катакомбное отпевание. Символ Веры. Вдруг грянули! Ликуй! Жертвоприношение, бескровное и особенно кровавое, должно быть самозабвенно-радостно, иначе жертва теряет смысл. И я, я добивался того же — смерти радостной, сладостной, правда, с другим результатом: не стояние в белых одеждах пред престолом, а полный покой небытия — что даже странно и сравнивать. Конечно, покой! Человек устал, Господи, я свидетельствую.

Вэлос разрывался между стоянием у ограды и свиданием с другом. Наконец решился: тут еще Евхаристия, исповедь, причащение — надо спешить. Красный автомобиль помчался в Никольское…

Он ждал ее с утра.

Накрапывал дождик, пелены тумана, постепенно редея, окутывали древесное золото. В палате собралась обычная воскресная публика (кроме Фединых детей и жены, уже впряженных в ритуальные события) — Мария в черном и розовые близнецы-мячики, Фаина, родители и Кирилл Мефодьевич. Говорили: надорвался, мол. Говорила Мария:

— …отмучился, а особо Нинку жалко — в тридцать три года с тремя детьми…

— Похороны завтра? — уточнила Фаина заинтересованно.

— Завтра. У нас под «Путем Ильича», с отцом рядом. Власти разрешили. Вот говорила я тебе, Петь, насчет краски на оградку, может, голубую…

— Сказано: достану и покрашу.

— Кто у вас там похоронен? — спросил Кирилл Мефодьевич.

— Сын, — Мария перекрестилась. — Убит врагом народа.

— Шпионом, — поправил дядя Петя ядовито, двойняшки весело переглянулись. — Во до чего додумались! Это уж под конец, когда все перебрали.

— И на чем была основана эта версия? — опять спросил Кирилл Мефодьевич.

— Пуля от немецкого пистолета. Им тогда шпионы снились, а после войны трофейного оружия…

— В каком году произошел несчастный случай? — перебил Павел Дмитриевич.

— Ни хрена себе «случай»! Прямо в сердце…

— Ладно, убийство.

— В пятьдесят седьмом.

— Марка пистолета?

— Парабеллум. Да его не нашли, ни черта не нашли. А чегой-то вы интересуетесь?

— Я помню это событие. Как раз был в Милом, мне рассказала молочница.

Митя слушал напряженно, старый сюжет дополнялся убедительными подробностями, однако не хватало главной: пуля из далекого прошлого, с Галицийских полей, рурских заводов, безумного Смольного, древнего Кремля, через революции, контрреволюции и войны разорвала сердце Павла — но причем здесь я?.. Словно послышались шаги из сна за окном без стекол, повернул голову: в плакучих березовых ветвях, во влажно-оранжевом дивном граде стоял Вэлос и смотрел серьезно, без улыбочки. Митя поднялся с койки (он был уже наготове, в гражданском — в ожидании жены), прихватил с тумбочки сумку и пошел…

— Палыч хороший, — сказал вслед Андреич умоляюще. Возглас мамы:

— Сынок!

— Я сейчас! — он обернулся с порога. — Я вернусь.

— Вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим, — отец встал, за ним мама. — Ведь тебя выписали?

— Я жду Поль. — Он пропустил родителей вперед; в коридоре у дежурного столика — Любаша в белой шапочке в круге лампы, детали запомнились навсегда — его догнал защитник. Хлопнула входная дверь, отец с матерью вышли.