Инна Булгакова - Третий пир

— Ты убедишься…

— С Богом смерти нет, у Него нет мертвых.

Собаки зашлись в яростном лае, рванули куда-то, Митя машинально крикнул: «Фу! Ко мне!» Повиновались, продолжая, однако, потявкивать. Андреичевы детишки, розовые мячики, энергично спешили в небытие… нет, нет, я ничего не знаю, всегда остается надежда. «Папочкина машина в ремонте» — сообщила Ляля мимолетом. «Все дарственные и доверенности оформлены, — подхватил Витюша тоже на лету, жизнерадостно, — напрасно ваш старикан отца обхаживает».

— Поспешите! — грянул Вэлос громовым голосом. — Туча! Ледяной ливень! Двустороннее воспаление легких — и в крематорий на улицу Орджоникидзе!

Двойняшек ветром сдуло, хотя предостережение было явно преждевременным: далекая туча шла с северо-востока, другая, еще чернее, завиднелась на западе; по контрасту в центре, над их головами, над полями просветлело, опять пролетела птица.

— Поехали на станцию! — крикнул Митя. — Она может попасть под дождь! — ему все мерещилась женщина в сарафане и сандалиях.

Она ступила на высокую платформу в незнакомом длинном черном пальто, сверкающие красным золотом волосы почти скрыты под поднятым воротником. Вот увидела, лицо вспыхнуло, озарилось улыбкой. Как ты прекрасна, возлюбленная моя! Как в утреннем Александровском саду, как в бессмертную новогоднюю ночь — перед старинным пиром. «Перед Ним я тебе говорю: если тебе будет плохо со мной, пусть я лучше умру». — «Спаси и сохрани». Он пошел навстречу, как вдруг меж ними понесся товарняк, сотрясая твердь тяжким гулом, а когда пронесся, то в открывшемся пространстве он ее не увидел… Однако в стороне, не на рельсах, а почти под платформой, лежало нечто странное, страшное — спутанный ворох золото-красно-черных материй.

Он ничего не понял, подошел, встал на колени, откинул черную ткань, красную ткань, отвел рукой пряди — ничего страшного, ее лицо, улыбаются пунцовые губы, ярко-синие глаза как будто спокойно смотрят куда-то вверх. Взял руку, поцеловал. Из набежавшей толпы (он никого, ничего не видел) донесся протяжный животный вой, и знакомый голос произнес:

— Затылок разбит. Наповал.

Тут он заметил кровь на земле под волосами, драгоценные пряди намокли в крови.

— Митя, она мертвая.

— Врешь!

Расстегнул молнию на сумке, достал из внутреннего кармашка парабеллум, прицелился и выстрелил.

— Свободен! — крикнул Вэлос и упал; нет, не он упал, а мальчик, светловолосый, в рубашке в голубую полоску, в шароварах и босой — упал навзничь на телегу; впряженный белесый конь, поднявшись на дыбы, попятился, толкая телегу назад, в березовые кущи: скрип-скрип-скрип…

Сегодня меня якобы выписали, а не отпускают: что-то там не подписано. На главной бумаге. Или печати нет?.. Подписи и печати — мне санитар дядя Коля сказал потихоньку. Но я знаю: меня не отпустят никогда. Они боятся, что я заговорю, поэтому они меня не отпустят… О, Гаврилыч просится на горшок.

Тут пришел главный и сказал, что завтра я могу идти на все четыре стороны (ни одному слову не верю) и чтоб я был поосторожнее «в интервью» (я не понял, да все вранье). «Ведь вас никто не угнетал?» Я засмотрелся, как солнышко играет на его очках а-ля пенсне, на стеклах, на золоте оправы. «Вы выбрали неверную тактику — молчание. Но согласитесь, именно это подтверждает, что вы… все-таки нуждались в некотором лечении. Согласитесь?» Тут он совсем заврался и сказал, что меня ждут, что у меня свидание. Я не выдержал и улыбнулся: не подл о вите. А он нахмурился и велел дяде Коле отвести меня в сад.

Я впервые оказался в саду не на общей прогулке, а сам по себе. В пустынном саду. Странно. Очень странно. Это надо обдумать. Дядя Коля указал на человека, стоящего возле скамейки, и ушел. Человек подошел ко мне и сказал:

— Дмитрий Павлович!

Мне все это не понравилось, потому что на глазах у человека были слезы. И он схватил меня за руки. Да, мой старый странный человек.

— Дмитрий Павлович! Вы меня не узнаете? — долго вглядывался мне в лицо; как будто вновь возник ясный свет того березового дивного града. — Слава Богу! Вы здесь не обезумели. Вы не можете говорить?

Я кивнул. Он достал из кармана плаща блокнот с шариковой авторучкой, протянул. Я написал по-школьному крупно (отвык): «Кирилл Мефодьевич! Семь лет назад я дал обет: молчание и молитва».

— Но вы меня выслушаете? Да, выслушаете, вижу. Давайте сядем. Сначала о ваших: они скончались, Павел Дмитриевич в восемьдесят шестом, двадцать первого марта, рак гортани.

Анна Леонтьевна совсем недавно, тринадцатого сентября. Апоплексический удар.

Да, я и сам чувствовал, что их уже нет здесь.

— Мама знала, что вас освобождают, ждала. Вы не верите, но это правда. Чтобы объяснить международную шумиху, которая вокруг вас поднялась, надо знать, за что вас вообще сюда посадили. Или вы знаете? Так, понятно. Тогда я буду говорить о другом.

О том я догадался, восстановив последовательность событий, в самом начале, когда еще горел и метался. Потом затаился, затвердив показания наизусть, на всякий случай — тогда я еще боялся впасть в идиотизм. Много кололи, потом почти перестали, много смиряли (классическая смирительная рубашка), потом перестали, и меня перестало терзать удушье, ледяная рука на горле, когда я замолчал.

Итак, я, Дмитрий Павлович Плахов, — убийца.

21 сентября 1980 года выстрелом из пистолета я убил своего друга Евгения Романовича Вэлоса. Он был любовником моей жены. Такие я давал показания. В смерти жены, возможно, повинен, но сознательно этого не хотел (я умолчал о цыганском предсказании, стремясь предстать перед судом человеком в здравом рассудке и твердой памяти). Кроме того, в 57-м году из того же пистолета (наследственный парабеллум) я застрелил ребенка — Павла Вережникова. Мотивы объяснить не могу; по объяснению доктора Бориса Яковлевича Шпенглера, мною движет инстинкт смерти — Танатос; я опасен.

Фрейдиста они вызывали, и он мне было помог (заявив, что «для творца» — его выражение — я совершенно нормален), а им только спутал карты, и его отстранили. Дело в том, что я требовал вышки — по совокупности, так сказать. А дело приняло другой оборот, о чем я догадался, когда сменили следователя. На столе у него лежали мои тетради, и он (образцовый профессионал, педант и специалист по почеркам) не поленился их прочитать. Тетради были найдены в сумке погибшей жены. «Так при котором всаднике мы сейчас живем — имя ему смерть? (Шел уже 1982 год.) Очень хорошо. А когда вернется первый — на белом коне?.. Не знаете? Надо знать, о чем пишешь, а то ваши друзья из ЦРУ не разберутся». Призрак американской разведки возник по вине Вэлоса: в кармане его плаща обнаружились документы на эмиграцию в Швейцарию в связи с получением там крупного наследства. Больше всего органы заинтересовались тем, что в бумагах не было никаких паспортных данных. Супруга Вэлоса Маргарита, очевидно, опасаясь конфискации (золото), все свалила на меня: покойник всего лишь выполнял поручение — передать документы внутреннему эмигранту Плахову. Чье поручение? Некоего юноши, явившегося к доктору в утро убийства, студента. Да, я подслушивала. Оперативно разыскали юмориста Якова Макова, который с ужасом подтвердил: да, моя записка, мой студент, внезапно заболел нервным тиком, и я позволил себе дать рекомендацию… Нет, не ему лично, а иностранному журналисту Фридриху Маркусу, с которым общался в семидесятых. Можно себе вообразить скандал в парткоме Союза писателей. Однако след оборвался: смерть журналиста при драматических обстоятельствах была зафиксирована в 78-м; юноша же исчез бесследно.