Инна Булгакова - Третий пир

— Пациент выжил?

— Представь себе. Она потом позвонила на дачу: отделался локальным кровоизлиянием. Но лежал в постели: замучила подагра.

Мы с Лизой вдруг рассмеялись бессмысленно и с облегчением. Стало быть, тот, другой, умер от инсульта. Стало быть, незримые ночные духи, переносчики бацилл, не могут ничего создать сами, а манипулируют тем, что есть, углубляя путаницу и хаос, энтропию — по второму закону термодинамики.

— Где она жила до Орла?

— У Дуняши. Ей было хорошо, она говорила. Но что-то заставило ее приехать к нам… не знаю, тут меня мама засекла.

(А я знаю: маленький Вэлос — наше светлое будущее.)

— Митя, поехали?

— Куда?

— В Орел.

— Не лезла б ты в эту грязь.

— Ты такой же, как и он! — закричала она ни с того ни с сего (кто он — Иван со своим мужичком?), вскочила, встала передо мной. — Такой же. Правильно Поль тебя бросила.

— Конечно, правильно! — заорал и я. — Может, она тоже вернется и меня простит, а?

— Чтоб ты за ее счет шагнул в последнюю свободу? Ну уж нет!

Я во все глаза глядел на Лизу. Она думает…

— Ты думаешь?.. Лиза, я не смог бы. Ее — никогда!..

— Я тебе не верю.

Никогда даже в мыслях… А сон? — вдруг вспомнилось. Почему я не могу сбросить душное ватное одеяло? Как явственно вспыхнули красные лоскутья, засияло райской синевой стрельчатое оконце с деревцем, послышались шаги, взглянули Божьи глаза. В той комнате она стала моей женой.

— Лиза, я не смог бы, — повторил я.

— Тогда отдай мне дедушкин парабеллум.

— Почему вы все подозреваете во мне преступника? — прошептал я в бессильном отчаянии. — И ребята. Даже Кирилл Мефодьевич. Даже мама! Разве я… разве у меня руки в крови?

— Что ты, Митенька, ты лучше всех, — прошептала она так же отчаянно, наклонилась, поцеловала меня в губы, пошла прочь, обернулась, взмахнула рукой, словно отталкивая нечто невидимое — ее оригинальный жест, беспомощный и, показалось, прощальный.

— Где ты остановилась?

— Нигде.

— Возьми у моих ключ от квартиры.

И я побрел в палату, где наконец-то застиг врасплох потолочного паучка, тотчас юркнувшего в щелку; за ним сдвинулась, задрожала паутинка с мушиными мумиями. Улегся на койку, перевел взгляд ниже — на «пурпур царей» на подоконниках: еще горит-догорает наш последний пир, убогий привал Никольских охотников. Дядя Петя наверняка тайком покуривает в преисподней, Андреич спит, Федор… Что такое? Да на нем лица нет! Что-то шепчет неслышно — зовет меня? Я подскочил, нагнулся. «Федя!» — «Палыч, ты?» — сказал беззвучно, одними губами. «Федя!» — «Свету нет». — «Потерпи, сейчас я фрейдиста… потерпи, голубчик!» — «Нет! — глядел он в упор, но явно ничего не видел, однако поймал мою руку и сдавил так, что я вскрикнул и остался как прикованный. — Не уходи… — выдохнул, задыхаясь, все тело заходило ходуном. — Ну, Палыч, елки-палки…» Я вдруг понял и затрепетал, а кто-то — я сам, но как будто не я — сказал вслух:

— Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое…

Дальше я почти ничего не помню — только Андреича, он держался за руку умирающего (или умершего — тройное наше рукопожатие), улыбался и, легок на слезу, плакал.

Откуда-то набежали, хоровод белых одежд, мужской голос: «Инфаркт миокарда. Конец»; женский плач («посторонний» плач — позже мать и жена завоют на весь белый свет), кажется, мелькнул долгополый плащ Кирилла Мефодьевича. Он особенно молился за него — неужто смертная маска проступала на простецком (русский мужик) его лице, а мы-то ничего не видели!

Я куда-то шел и шел и повторял, оказывается (опомнился и осознал): ибо видели очи мои спасение Твое… ибо видели очи мои… ибо видели… Федя, милый, где же ты сейчас? Ибо мои очи не видели: ни как отвалился камень, ломая печать; и бежали легионеры как зайцы, а тугие погребальные пелены, сохранившие форму тела, лежали во гробе пустые… Господи Боже мой, милостивый и страшный (милостью нездешней и страхом сакральным)! Подай знак: неужто Федор, комбайнер из совхоза «Путь Ильича», бессмертен? И я, неудачник и член Союза, бессмертен? И она? И даже Ильич — посланник гнева и ужаса? Какая тайна — и я на пороге. И когда я нечаянно сказал «Владыко, по глаголу Твоему» — это не я сказал, а какой-то дух во мне, который знает. Разверстые очи которого видели сломанную печать.

Но ведь тогда все по-другому, все другое — при свете оттуда. Солнце, слабое, осеннее — и другое солнце, в других небесах, у меня в сердце, и в душах деревьев-странников. Купола Николы. Если все по-другому — надо спешить. Я миновал часовню-морг (где ночью будет лежать его тело, а душа будет бродить перед мытарствами), старые могилы (могилу Иванушки), паперть, вошел под своды… нет, не пурпурная усмешка, а Его глаза сопровождали меня в полумраке. Достал, спрятал за пазуху, вышел, остановился на берегу. Сейчас недвижные темные воды поглотят железку с Галицийских полей и семидесятилетний эпизод закончится.

Сейчас. Я специально отрезаю себе этот путь — а ведь это трусость и истерика, шепнул некто. Владеть оружием и владеть собою — вот путь свободного человека. Стало быть, оставить? Да, проверить себя и свое другое состояние. Сейчас я поеду к ней (я побежал к флигелю, придерживая рукой халат на груди), уже сегодня ночью я увижу ее и скажу, что все по-другому… Нет, она должна узнать раньше (я вдруг суеверно испугался), надо спешить, сейчас я позвоню и скажу, что я люблю ее, а потом поеду.

В кабинете фрейдиста я связался с Орлом, а сестра ее сказала, что она только что выехала ко мне и чтоб я ждал. Еще одна душа была у нас на двоих, и я остался ждать.

Она сказала:

— Пусть паучок, я не могу без него жить.

Алеша не поверил. Помня «пурпур царей», расцветающий на праздничном пире, он предпочитал верить в сказку. И быть может, был прав: быль и небыль, реальность и сверхреальность сплетаются, переплетаются в мировой ткани бытия. Прекраснейшие розы или нежные незабудки могут ведь пахнуть смертью, а смерть явиться прекрасным всадником или нежнейшей дамой, чтобы освободить узника.

Итак, сказка. В некотором Царстве-государстве, могучем и бессильном (время от времени престол в нем захватывает Царь— Голод), в городе старинном, расстрельном, жила невеста, которая никому не должна была принадлежать — по страшному предсказанию, ей грозила «погибель от злого мужа». Однако муж попался «добрый молодец», правда, с загадкой, а разгадка — у друга-паучка (так прозвала его красавица, как только увидела). Чтоб разгадать загадку, она вступила в опасную связь — и друг этот мало-помалу становился для нее любимым мужем, от которого понесла она дитя. Неизвестно, чем бы дело кончилось, да только однажды ночью (об этом Алеша, сосланный «на картошку», уже не знал) услыхала она удивительный разговор и поняла, что и любимый муж ее, и она вслед за ним связались с бесом могучим, но и бессильным, потому что молитва к Владыке Вседержителю как пришла к ней — тотчас ее от бесовства и освободила.