Инна Булгакова - Третий пир

В тишайшей тьме послышались шаги, легкие, быстрые… он сидел на крыльце, окруженный зверьем, вертел в руках парабеллум и ждал… шаги приблизились — смех и голос, — миновали калитку, забор, улицу, миновали жизнь его и исчезли в отчаянной ночи. Помилуй мя грешного, верни мне душу. И последним усилием, мимо ночных демонов, мимо пустоты — зияющей стальной дырки — он в третий раз поднялся на заметенное снегом крыльцо. «Сегодня мы должны стать мужем я женой. Ведь ты сказала, что согласна?» — «Да». Она отвернулась. Он коснулся ее лица, и мгновенное прикосновение прожгло жаром. Все отдать, ничего не жалко, жизнь ей отдать!.. Он взял ее пылающее лицо в руки, заставил повернуться. Она плакала. «Ты что?» — в ужасе прошептал он. «От счастья. Ведь лучше уже не будет?» — «Будет, — он впервые ощутил в себе слезный дар — ее дар. — Любимая моя». Она приблизила раскрытые уста и принялась целовать его, нежно и осторожно, в уголки губ. Он боялся шелохнуться, отзывчивые слезы смешались на лицах, глаза сияли в глаза, обнаженные души задрожали навстречу друг другу, соприкоснулись, и он вдруг узнал мысли ее и желания, как свои. Любовь, и смерти нет.

Взял ее на руки, в шепоте и поцелуях, подошел к дивану, не боясь сделать что-то не так, ведь они были одно целое и умирали от желания убедиться в этом. Поспешно разделись, лаская друг друга, она распустила волосы и легла на лоскутное одеяло, он встал на колени, склонился над ней и проник в нее. В алом пекле ослепительно детский синий взор сквозь золото кудрей, он отвел рукой драгоценные на ощупь пряди — и звериная морда в последней судороге бросилась в глаза. Митя застонал, прижав к груди маленького стального друга, и повалился на ступеньки; любимое зверье отозвалось тревожным воем.

И третья попытка не удалась. Значит, никогда. Никогда теперь он не сможет вспомнить, подняться на крыльцо в свою любовь: меж ними стоял, нет — лежал, дружок-покойник, душа разрывалась в муке, а там, в потаенной комнате, за брачным пиром, за райским садом, завоняло трупом; а там, наверху, на чердаке, лежала раскрытая тетрадь:

«На острове Патмос Иоанн Богослов видел четырех всадников нашей цивилизации. Они прошли перед ним и скрылись в блеске и бедности, в рассвете и ущербе будущих тысячелетий. Но один всадник вернулся. „И увидел я отверстое небо, и вот конь белый и Сидящий на нем. Он облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: Слово Божие… и воинства небесные следовали за ним на конях белых.

Собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей…“ Иоанн перечисляет — малых, великих, свободных, рабов — всех, кто поклонился зверю и его изображению. „И увидел я зверя“ во главе воинств земных, „собранных, чтоб сразиться с Сидящим на коне“. Здесь глухо упоминается и некий „лжепророк“ — очевидно, наместник сатаны на земле, подставное лицо, на протяжении столетий принимавший разные имена и личины. Как бы там ни было, конец Иоанну известен: „Оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою“.

А прочие „убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст Его; и все птицы напитались их трупами“.

Тайна Всадника в порфирородной плащанице на белом коне — тайна Слова Божьего, Логоса, Иисуса Христа, убитого в Иерусалиме. Эта тайна — в Его возвращении и победе над сатаною во всех нас, свободных и рабах, малых и великих, во всех, кто принял „начертание зверя“.

Армагеддон! Не мир — но меч, не любовь — но смерть, не Брачный Пир Преображения — но Страшный Суд Конца! Так пусть же грянет грозная вечеря Божия и сметет наш навоз в огненную серу!

Почто же медлишь Ты — мы устали ждать, — почто не возвращаешься победить зверя и его подставных лиц? Или Ты не можешь уничтожить сатану, не уничтожив при этом и Себя? Нет и нет, не могу поверить! Или недостойны мы жертвенного огня твоего и навек оставлены тобою? Тысячелетний крик в ночи, в пустоту, в ничто, где ничего нет. Нет ответа, нет среди нас на земле ни одного избранного, которому Господь наш, Отец наш мог бы подать знак».

Я подхожу к дивану, хочу откинуть ватное одеяло (лоскутное, с преобладанием красных пятен) и не могу. В окно, в узкую щель между занавеской и рамой, кто-то подглядывает, действие этого взгляда ощущается все сильнее, все упорнее, не выдерживаю и открываю глаза. Возле койки стоит Лиза и смотрит на меня со странным выражением. Со страхом!

Поднялся, прошел по палате, коридору, ступенькам, вышел в сад. Шаги за спиной — как предчувствие будущего.

— Она умерла? — спросил я, не оглядываясь.

— Нет, что ты! — Лиза забежала вперед, схватила меня за руки. — Ты что?

— Зачем ты приехала?

— Забрать документы из МГУ. Но вообще — к тебе.

— Зачем?

Я вырвал руки, мы уставились друг на друга, до меня дошло, что я в пижаме и тапочках на босу ногу. Да ладно. Конечно, она приехала спасать и соединять, детский сад.

— Я сказала Поль, что расскажу тебе про Вэлоса. Вот она и ушла.

— Ну и что?

— Я во всем виновата.

— Брось. Какое это теперь имеет значение?

— А что теперь имеет значение?

Купол Николы в липах, левый придел, мерзость запустения и лежащий в груде кирпичей пистолет.

— Что теперь имеет значение? — повторила Лиза.

Я войду, открою, достану, спрячу в карман сумки, постою напоследок, созерцая разноцветные останки одежд и жестов на стенах, отлично сохранившуюся напротив царских врат пурпурную усмешку Люцифера над нашей тайной свободой.

Забыв обо всем, я пошел куда-то по дорожке, а Лиза закричала вслед:

— Митя, ты должен сказать, что, наконец, имеет значение?

Да отстаньте вы все от меня! Она не умерла и родит маленького черненького Вэлоса, которого будут нянчить мамочка и сестра с племянницей; сирота вырастет и наделает дел. Я обернулся и сказал рассеянно:

— Одно-единственное дело имеет значение, но оно не для детей.

— А, я уже не ребенок, — Лиза вдруг рассмеялась, но не весело, и продекламировала со школьным пафосом (с насмешкой над этим пафосом): — «Дело прочно, когда под ним струится кровь».

— Кто это сказал?

— Народный поэт.

— Тебе кто это сказал?.. Этот… как его… супермен твой?

— Ну.

— Погоди, я халат пойду надену. Побеседуем.

Тот же осенний исход, золото лучей, багрянец ягод и зеркало вод. Та же глушь да тишь, так же горят купола. Еще тысячи лет пройдут, и в безбрежном мертвом потопе отразится последнее солнце. Впрочем, я верю в социальный прогресс, верю, черт возьми, в человека: общими усилиями мы это дело ускорим.

— По какому же поводу Иван Александрович потревожил классическую социал-демократическую тень? Или это тайна?

— Наверное, тайна. Но не для тебя, — ответила Лиза, и нежное чистое лицо ее будто потемнело.

— Я — могила. Так что же милейший доктор филологии?