Инна Булгакова - Третий пир

Подошел, взял браслет в руки, засияли чистейшие камни, засверкали золотые королевские лилии в послеполуденных лучах. Значит, они все-таки были здесь, и жених дорого заплатил за любовь… за потемневшие синие глаза на запрокинутом лице… сколько стоит страстная дрожь и сладостный стон, нежная медовая кожа… Митя почувствовал, что сейчас задохнется, швырнул куда-то браслет, бросился на пол впервые в припадке бешенства, минутки исходили в жарком, жутком видении своей любви, в крике шепотом: «Он заплатит еще дороже!» Исходила тайна их близости, единственная в своем роде — тот огонь, что был в них слабым искаженным человеческим подобием другого драгоценного огня. И когда показалось, что жить без нее уже невмочь, он вдруг словно увидел ее со своим другом-покойником, она прижималась к нему, ласкалась, шептала — и передернулся от тошнотворного ощущения брезгливости и боли, но опостылевший воздух хлынул в легкие, возвращая в мир без тайны: непристойная всемирная картинка, бесстыжая миллионная схватка, похоть нетерпения на потных простынях. Митя поднялся, прошел в кабинет, взял с полки писательский справочник (тысячи функционирующих или, частью, уже погребенных членов в тисненном золотом переплете), выписал мельчайшим подпольным почерком адрес сокола (вот зачем понесло домой — за адресом), перебросил ремешок сумки через плечо, усмехнулся, прощупав кармашек, вышел в переднюю, открыл дверь и начал спускаться в новый мир, свободный от любви и благодати.

Однако даже сейчас он догадывался, что мир этот — не единственный (человек не может долго продержаться без тайны), как будто все писалась глава (в стиле трагедии, а может быть, пародии) с подтекстом из Иоанновых пророчеств: «и имя ему смерть» — туда звал небольшой и вполне материальный предмет в черной сумке. Вокруг этого центрального символа кишели обрывки, отрывки, отражения мира горнего и мира падшего, образы и образа — все перепуталось и разорвалось в душе. Это он был в потаенной горнице на закате, готовилось убийство, сквозь клочья грязных простыней цвели пунцовые розы и сияли галилейские лилии, наглый блеск чужого золота слепил глаза, небольшой и вполне материальный… Но, оказывается, еще светило прежнее солнце, дожидался малиновый «запорожец», Символист нервно вышагивал по тротуару и курил папироску в окошечке шустрый инвалид. Он совсем забыл о них (милосердные провалы в памяти меж обрывками разорванных миров), но этот последний обрывок был связан со справочником, почерком, предметом, припахивал кровью и мертвечинкой и легко вписывался в контекст. Он вот-вот поставит точку, соединит все со всем в смерти, если повезет — в ничто. Завыл мотор, в горних сферах воображения отозвалась серебряным звоном походная труба, взметнулся в подполье подсознания свист бичей, двинулись в путь.

— Теперь, Мить, на Герцена?

— Деньги вперед.

— Хочешь, дядя, заработать?

— Кто ж не хочет.

— Вот и работай. На Герцена!

— Герцен подождет. Он занят мировой революцией, а мы поедем на Страстной бульвар.

Так-то вот инженеры человеческих душ, крошечные фаусты, пережив в ту пятницу второе явление, включились в последнюю Митину главу.

На Страстном тем временем пир продолжался (широкое псевдоисторическое полотно, золотые анналы и скрижали, «гениальный кирпич» — по выражению завистников, но ведь успел!).

— За того, с кем мы всегда побеждали! — Мстислав Матвеевич встал, поднял стакан, звонок, коридор, дверь, кто-то смутно, сквозь застольные пары, знакомый на пороге.

— Пр-рошу к столу!

Кто-то рванул на голоса, за ним второй, уже определенно знакомый («писательский домик! свои люди!»), хозяин пополз следом.

Двенадцать человек за старинным овальным столом.

— Где жених? — окаянное словцо прилипло намертво, в чаду сталинизма и паров — звон трубы и свист бичей.

— Был, — донес наблюдательный собутыльник. — Только что. С невестой и юношей.

— Куда делся?

— К Левушке.

— К Левушке?

— Пошли, Мить. — И Никиту затрясло от непонятного мрачного азарта. — Знаю я этого Левушку.

Митя тотчас забыл обо всех, но в дверях его перехватил хозяин.

— Пр-рошу к столу!

— Им доктор нужен.

— Сейчас мы их вылечим. Стаканы! Пьем за отца народов!

— За которого? — Митя взял из чьих-то рук полный стакан. — За Бога или за сатану?

Во всенародном молчании чей-то злорадный смех, чей— то горестный голос:

— Бога нет.

Нет Жениха, потаенной горницы и двенадцати избранных стрел любви. «Я возлюбил вас»?

— Нет, — подтвердил Митя, и национальный напиток зажег кровь.

А Левушка уговаривал по телефону одну задорную студенточку, дело шло на лад («Мое последнее приобретение — „Георгий-Победоносец убивает змия“». — «Кого?» — «Змия». — «Ха-ха, трудно устоять». — «Так я жду?»), входной звонок, пылкое «Жду!» на страждущих устах, в душе тревожное: «Кого там черт!..»

— Ба, Никита!

— Где жених? — словно взорвались звон и свист, бичи и трубы.

— Чуть-чуть не застали. Проходите.

В кабинете соблазном для студенток сиял Георгий-Победоносец; хрустальные рюмочки на столике под ним отсвечивали западноевропейской жидкостью.

— И выпить не успели, невеста капризничает. Какая женщина! Вы ее знаете?

— Где жених?

— Семена Светлого знаете? «Боги гибнут» в «Худлите» по два с полтиной за строчку. (В жутковатой панике лукавый мусор: тираж, листаж, камуфляж.)

— Да знаем! — закричал Никита. — «Боги гибнут» в венке сонетов. Ну и что?

— Нервное расстройство — мерещатся склепы. Притом повадился являться по ночам юноша с огненными крыльями. «Сема, — говорит, — как тебе не стыдно».

— Яду в тебе, Лев…

— Мы с ним вместе лечились.

— Вэлос у Светлого? Вы это хотите сказать?

— Я ничего не хочу. Ни-че-го, — невесть откуда в руках драматурга оказался вдруг писательский справочник; Митя перехватил путеводный обрывок, Левушка сказал: — Давайте выпьем.

Они подошли к Георгию-Победоносцу, поднялись рюмочки. В нервном расстройстве вспыхнули багряные отблески пламени по золотому полю, взвился на дыбы царственный конь, поверженный змий покосился сатанинским оком, Митя забыл обо всем.

— А кто являлся к вам?

— О себе подумайте, молодой человек. А мы вылечились. Нет больше юноши с огненными крыльями.

Нет крестов и хоругвей, конницы, чаши и плащаницы. «С нами Бог»?

— Нет, — подтвердил Митя, и заиграла в жилах западноевропейская жидкость.

В семействе Светлых своим чередом шло чаепитие (ром «Святой Михаил» хорошо идет с чаем и вообще хорошо идет), зачитывался последний сонет, плелся новый венок «Во имя Человека!», смиренные домочадцы, звонок, легкий авторский сбой, любознательный Петруша.

— Светлые тут живут?

— У нас только папа Светлый. А мы все Потемкины. А вы кто?