Инна Булгакова - Третий пир

Ночью в двухместном купе нижний попутчик заворочался и застонал. Вэлос поинтересовался профессионально:

— Остеохондроз?

(Да уж так оно и есть! Вступает в позвоночный столб и не отпускает, вонзается в мозг до галлюцинаций и бреда.)

— Злоупотребляете умственной деятельностью?

— Критик.

— Ага. Вы были сегодня на погребении.

— Был, был. Зачем? Почему? Не понимаю. Пер в гору как бронепоезд…

— Ну знаете, если сорок лет заниматься Алексеем Максимычем, можно и заскучать.

— Согласен. Но не до такой же степени!

— Именно до такой. Психастения — невроз навязчивых состояний. Время от времени он воображал себя буревестником.

Снизу — саркастический смешок.

— Я выразился образно. Не птичкой, а — запертым в клетке. Чувствую, вам уже легче.

— Да.

— Сейчас будет совсем хорошо.

— Вы доктор?

— Доктор. Хотите навсегда избавиться?

— Как вам сказать? — протянул критик задумчиво. — Конечно, хочу. Но ведь просто не избавишься: что-то обретешь, а что-то потеряешь.

— Здоровье обретешь.

— А может, мне моя боль дорога. Как своеобразный барометр духа: чуть я в сторону — хвать, двинуться не могу. Помни о смерти.

— И вы совершенно правы. — Вэлос оживился, как всегда при чужом сопротивлении, да и энергия переполняла его. — Самое великое, прекрасное переживание. Я очень люблю смерть.

— Свою?

— Ну, свою я еще не переживал. Чужую.

— Это любопытно. Впрочем, феномен уже был. «Я люблю смотреть, как умирают дети», да?

— Это эпатаж.

— Разумеется. Но ведь выговорилось такое.

— Занимаетесь футуризмом?

— Гоголем.

— Тоже подходящий экземпляр.

— Подходящий для чего?

— Для коллекции.

— А кто коллекционер?

— Я. Коллекционирую оригинальные заболевания.

— Он был напуган картиной Страшного Суда, — пояснил критик, — в церкви, в детстве с матерью. Всю жизнь искал, ждал дьявола, своего Вия.

— Дождался?

— Связь времен не порвалась. То, что они переживали в предчувствиях, мы пережили в действительности. Ну, не мы — лучшие из нас, избранные — засвидетельствовали.

— О встречах с дьяволом?

— Скажем скромнее: с крайним злом. Откровение наоборот.

— Да, да, да, — подхватил Вэлос, — лагеря, пытки, расстрелы — жуткое дело. За него не так брались, топорно, грубо. А смерть должна быть прелестной, изящной, желанной — как женщина в саду, в утренней дымке, в звуках Пассакалии, — к ней должно стремиться. А у нас? И у них! И у нас, и у них нет свободы и еще раз свободы. Вы скажете: самоубийцы. Да, но разве это достойный конец? Предрассудки, страх, боль. Вы спросите: где же выход? В законодательстве. Статья в Конституции: человек имеет право на жизнь и на добровольный уход. И я вас уверяю: не надо никаких карательных органов, тысячи воспользуются, со временем — миллионы. Взять к примеру, меня… Вы не спите?

— Слушаю со вниманием.

— Моя давняя задумка: организовать школу милосердия. Человек за умеренную плату…

— А каким способом вы будете убивать?

— Я? Убивать? Никогда! Просто помочь осуществить желание.

— А как?

— У вас поясница прошла?

— Прошла.

— Совсем?

— Совсем.

— Вот так. Боль переносится на другого.

— И смерть?

— Конечно. С того, кто не хочет умирать, на того, кто хочет. Вот в чем заключается истинная справедливость. Вы говорите: гениального ребенка на всю жизнь напугали предрассудком. И всех так, и гениев, и дураков, атеистов даже. Атеисты трясутся, честное слово! Разве это дело? Разве так можно жить?

— Вы хотите сказать: человек живет потому только, что боится смерти?

— Несомненно. Иначе зачем бы он мучился? И страх основан на незнании.

— А вы-то знаете?

— Знаю.

— Ну?

— Если мы все — все человечество, добровольно и свободно — «возьмемся за руки, друзья» и покончим — и там ничего не будет. Абсолютно ничего. Задача в том, чтобы прервать этот порочный круговорот, я имею в виду — жизнь. Над этой задачей работали лучшие умы, в тысячелетних муках был наконец рожден социализм (великолепное самоистребление), но по роковой ошибке его занесло не в ту страну (основоположники предупреждали). В отсталую державу, где нет и не было никогда настоящего железного порядка для претворения целей в их чистоте и полноте.

— То есть не всех угробили?

— Да, жизнестойкость удивительная.

— Ваша теория забавна, доктор. — Критик задавал вопросы, забавляясь. — Но как же случилась роковая ошибка?

— Один человек заболел — вовремя, по плану, из высших расчетов. А его вылечили, нет, не совсем, подлечили, но… Подробно объяснять — колыхать запредельный аспект бытия, нельзя. Словом, целая цепь обстоятельств, в результате которых больной захватил власть не там, где надо. А в Германии все было подготовлено, и народ — тоже стойкий, но аккуратный законодательный, законопослушный народ.

— Чем болел больной?

— Сифилисом.

— А, так вы о…

— Да, да. Но главное — эта зараза (бациллы бешенства) сумела напугать всю планету, и блестящий эксперимент не удался. Теперь надежды только на третью мировую.

— А она будет?

— Обязательно. Сначала, как положено, гражданская, потом мировая. Все к этому идет.

— Но не придет, — возразил критик серьезно. — То есть может случиться и очередная мировая, но род людской не пресечется. Ну хотя бы потому, что не проповедано Евангелие Царства по всей земле. Или вы в это не верите?

— Я во все верю. Он был сильный экстрасенс, посвященный…

— Тьфу ты!

— Ну, целитель, учитель — неважно. Евангелие уже проповедано по всей земле миллиардными тиражами на полутора тысячах языках. Что его не все восприняли — это другой вопрос.

— Мне с вами трудно спорить, — признался критик. — Я не богослов.

— Я тоже, знаете.

— Но вам опять не удастся, — продолжал голос снизу из тьмы. — Потому что вы сами сосредоточены на смерти, ищете ее…

— Это ложь и ложь!

— Нет, полной и окончательной победы вам ни разу… — вдруг замолчал.

Вэлос спросил кротко:

— В шейный позвонок вдарило? Сейчас пройдет. Прошло? То-то же.

— Но это вовсе не доказывает, — заговорил критик после паузы, — что все ослабло, все ослабли, связи порваны. Один светлый ум пишет изумительную, вещь, где картины Откровения переплетены с тканью повседневности, сверхреальности с реальностью…

— Что за ум? — Вэлос свесился со своей полки. — Как фамилия?

— Если б и знал, не сказал бы.

— Да я знаю, знаю. Вам-то кто донес, а? Символист, а?

— Не знаю никакого символиста.

«Этим человеком стоит заняться, — подумал Вэлос рассеянно про низлежащего. — Но что делать с Митькой?» Вносят смятение в отпавшие от предрассудка умы — так можно охарактеризовать «изумительные вещи» прозаика. И я, Евгений Романович Вэлос, должен в этом участвовать! Почему я не могу освободиться от него? (Подступало в бешенстве нечто глубинное, давнее.) Несмотря на невроз — удушье, — он не поддается; за исключением одного детского эпизода, когда Вэлос впервые в полной мере ощутил силу и сладость смерти — разве что раскрыться, допустить вспомнить эпизод? Слишком рискованно — вдруг иссякнет сама сила, если порвется эта потаенная крепчайшая связь с другом, драгоценная нить, шелковый шнурок, за который нет-нет да и дернешь. Тем более что друг воспоминание выдюжит — она ему поможет. Эта женщина… Вэлос повертелся под хрустящей простыней… из— под подушки вылетел бумажник, с тяжелым шлепком упал на столик, ночной попутчик нашарил, передал… эта женщина сводит меня с ума, я ее боюсь. Первая попытка (апрель семьдесят пятого, вдруг перегоревшее электричество, поток распущенных волос, словно наэлектризованных; сладострастие такой силы, что он бессознательно — бессознательно, клянусь! — сумел предстать мужем), первая попытка не удалась. Вторая (октябрь семьдесят восьмого, прекрасная встреча после похорон в Донском монастыре; как она швырнула раскаленный гребень и рычала собака) по большому счету тоже не удалась. То есть он познал ее, но слишком кратковременно, одноразово, так сказать, только обжегшись — помешал так называемый Покров Богородицы. А между тем (Митька, озабоченный своими предками, не понимает) полноценное кровное единство — это дитя, наследник. Настоящий наследник! Стало быть, у Вэлоса захватило дух — третья попытка? Нет, разрыв, — шепнул сокровенный голосок, тайный советник, — оторву их друг от друга чужими руками, а там посмотрим.