Инна Булгакова - Третий пир

Филолог сворачивал на изящную словесность, но Митя не поддался, грубо прервав:

— Когда она вам надоест, по вашим расчетам?

— Ну, какие расчеты, Дмитрий Павлович. Всегда надеешься.

Вошла Лиза с медным кофейником и двумя чашечками прозрачного фарфора в бледно-сиреневых бабочках, которые, почудилось, вот-вот вспорхнут и улетят в богатое «проклятое прошлое» тысяча девятьсот тринадцатого года.

— Благодарствую. Глядите-ка, научилась варить кофе.

— Чему еще вы ее научили?

— Видишь ли, девочка, возник сугубо мужской разговор. Сокровенный. Пойди займись… ну, прими душ, пожалуй, а? — слова его и тон были небрежно-насмешливы, но взгляд, обращенный на нее, ласкал и любовался; и она только это воспринимала и молча отвечала тем же; выскользнула из комнаты.

— На кой она вам сдалась? Забавлялись бы с Вероникой.

— Честь семьи, Дмитрий Павлович? Эк вы вскинулись, — Иван Александрович рассмеялся. — «Так пусть нас рассудит пара стволов роковых лепажа на дальней глухой поляне под Мамонтовкой в лесу, два вежливых секунданта, под горкой два экипажа, да сухонький доктор в черном с очками на злом носу». Утонченнейшая культура канула, правда? — Глаза его блеснули острым блеском. — А дедушкин парабеллум? Тоже канул?

— Чем болел философ?

— О, ничего позорного, не сифилис. Дерматоз — простейшее кожное заболевание, грибок. В два счета вылечился, в Швейцарии.

— Откуда вы все это знаете?

— От его адвоката, почти случайно. Меня интересовал тот период, преисподний, так сказать.

— Уже не интересует?

— И рад бы завязать, да как отвязаться? Мы — пр о клятые, Дмитрий Павлович, вы же понимаете. Родовое проклятие — как в романе ужасов.

— Почему, как вы думаете?

— Мы их не похоронили — и буквально, и образно. Трупный яд. «Господи, уже смердит», так ведь?

— Дальше следует воскрешение.

— Он любил Лазаря и сестер его. Нас — сомневаюсь. Нас, кажется, возлюбил другой.

Дедовские напольные часы с натугой запечатлели шесть ударов, Митя вышел в прихожую, набрал номер, длинные безнадежные гудки. Безнадежно. Где-то шляется, возможно, с подругой, с дружками. Милый друг. Лиза выскочила из ванной, нежно-розовая, русые волосы влажно блестят, такой чистенький, ухоженный ребенок. Разве можно обидеть ребенка? Можно. Все можно.

— Лиза, — обратился, превозмогая стыд, — что за подруга звонила Поль?

— Я не знаю, — ответила поспешно, отвернулась на секунду, да, возлюбленный в дверях. — Она сказала: подруга звонит, надо ехать.

— А о чем подруги разговаривали? Ты же слышала?

— Вчера — нет, честное слово! Я в кабинете…

— А когда — да?

— Я ничего не знаю, — плавно повела правой рукой, словно отталкивая нечто, опять повернула голову; Иван Александрович смотрел серьезно. Что-то тут не то, да ведь не сознаются.

— Ладно. Дашь мне взаймы… ну хоть рубль? Деньги забыл.

— Ага, сейчас.

Ускользнула, филолог поинтересовался:

— А как поживает ваш доктор, Дмитрий Павлович?

— Какой?.. А! Функционирует.

— Ставит опыты над розами?

— Вот именно.

— Вот, Митя, на. Может, больше?

— Нет, спасибо. О чем-то мы с вами не договорили, Иван Александрович… (О Швейцарии — шепнул внутренний голос.) Ладно, потом. Пошел.

Отворил створку входной двери, обернулся, глядят вслед, но так полны собою, друг другом. Так и надо, ведь все проходит быстро и бесцельно. Почему-то сам по себе, без вызова, подкатил и лязгнул, зазывая, лифт.

— Лучше Мити никого нет, — сказала она со страстью мести. — Я покончу с этой мерзкой историей.

— Не стоит. Он обречен.

— Как это?

— Слишком давно связался со своим паучком. Милый друг детства.

— Так что же делать?

— А ничего, — отозвался ее друг и протянул руки ей навстречу.

Митя толкнул калитку и поверх собачьей радости увидел ее: как всегда ждет на крыльце в их саду, блистающем утренней росой. Поднялась, пока он подходил, спросила беспокойно:

— Где ты был?

— Меня больше интересует, где была ты, — прошептал в облегчении и в бешенстве, понимая в эту минуту, как, в сущности, легко убить человека.

Отец пришел без мамы — в светло-серой шляпе и давно списанном на дачу габардиновом плаще серо-стального цвета («пыльник» — название детства). Он всегда одевался со вкусом, даже щегольски, насколько позволяла партийная дисциплина, то есть без экстравагантности. И с книжкой под мышкой — непременный атрибут, мощный заслон от жизни; «Занятно», — произнес он когда-то, одолев «Игру в садовника», но настольной книгой она для него не стала. Сейчас… ага, «Доктор Фаустус». Занятно. Впрочем, по застарелой привычке отец принимает одновременно несколько романов (предпочитая крупные формы), и как-то очень оригинально они в нем укладываются и взаимодействуют.

«Наши» встречали его почтительно («Крупный человек, — отзыв дяди Пети, — со значением»); отец, поговорив минут пять и раздав советы (не категорические, а так, из приличия), отправлялся в сад курить «Беломор», в моем сопровождении, разумеется. Мы в основном молчали, как промолчали всю жизнь. Под конец курения он отрывисто вводил меня в курс поисков — в таком, например, роде: жители совхоза «Путь Ильича» видели на проселке крупную овчарку черной масти с коричневой мордой… В общем, отец не терял надежды, он страстно любит животных; я тоже любил, в прошлой жизни.

Однако сегодня заговорил сразу:

— Кто-то побывал у нас ночью, — мельком взглянул на меня. — Не ты?

— Нет. Что-нибудь украли?

— Красть там, положим, нечего, но… чердачная дверь оказалась открытой. И мать как будто слышала шаги наверху… ну, ты знаешь ее сон.

Еще б не знать. У меня такой же: не сон, а бессонница.

— Какое б вы сделали одолжение, кабы уехали в Москву.

Отец пожал огромными накладными плечами.

— Она должна знать, что нужна тебе, — сказал — и закрыл тему.

Они нужны друг другу — вот что самое главное. С 43-го. Где могли встретиться молодой полковник и деревенская девочка, выучившаяся на медсестру? В госпитале, правильно, в городе Горьком, где ясные от фабричного смрада зорьки и мартовская зябкая свежесть, сосульки истекают на школьном крылечке, стон и бред, ходячие завидуют (она была хороша, очень, на фотокарточке в шляпке с вуалью — он ей подарил, — русые кудри до плеч). Но это потом, а сначала он был безнадежен, ранение в живот. Выхаживала день и ночь, мама любит вспоминать, выходила. Но почему именно его, скажи, почему? Не знаю, чем-то он меня задел, сразу. А я, кажется, знал: отец поражал (и до сих пор) абсолютным одиночеством, полной уединенностью, у него никогда не было друзей, даже просто знакомых, с которыми он встречался бы вне службы… преферанс, к примеру, или водочка, или то и другое вместе. Я даже знал рубеж его одиночества — тридцать четвертый год, арест деда: на предыдущих фотокарточках юный Павлик всегда плечом к плечу или в обнимку, всегда в единстве с белозубыми комсомольцами или комсомолочками — и сам душа нараспашку. Улыбки переходили в смертный оскал, когда я спрашивал еще маленьким: а этот? а тот? а та? Погиб, погиб, погибла… Сокурсники по Комакадемии, как правило, не умирали, а погибали: кто в позоре, кто в подвиге. Сын германского шпиона уцелел. Кое-какие догадки у меня были на этот счет, но я не смел подступиться.