Инна Булгакова - Третий пир

Митя прибежал домой: нету! — сел на ступеньку крыльца, закурил. Ни разу — вот в чем был ужас. Она всегда ждала его — впервые он почувствовал ее боль как свою собственную, почувствовал полное беспредельное единство, что-то вроде перевоплощения.

— Никогда! — поклялся страстно, вслух. — Видит Бог, никогда больше! Только вернись, только живи!

Вновь ужалило жуткое словечко тело, вновь бросился на станцию встречать по расписанию приходящие электрички, а с приходом последней (2:20) пришла и трезвая отчетливая мысль: она меня бросила. Мельчайшие мелочи выстраивались в стройную картинку предательства — так выговорилось —, в которой, однако, сквозила и тайна: с кем? И еще б о льшая тайна: как она — она! — могла? Непостижимо. Но я должен знать.

В кармашке затрапезных заплатанных джинсов обнаружились два пятиалтынных — именно то, что нужно, кажется, начинает везти. Жалкое удовлетворение, сиюминутное: телефон-автомат проглотил обе монеты, не дав взамен голоса. А к платформе тем временем, с тонким визгом притормаживая, подходила освещенная, совершенно пустая электричка. «Последняя на Москву», — отметил машинально и, без единой мысли в голове, промчался по путям, вспрыгнул, подтянувшись, на платформу и успел в последний вагон — дверцы услужливо сомкнулись за ним. Уже сидя на жесткой желтой лавке, осознал, что едет в Москву без билета, без копейки, без городских ключей; в футболке и резиновых до колен сапогах, в которых обычно ходил по грибы. Но все это не имело теперь значения — жизнь сорвалась со всех замков и запоров и неслась, трясясь на стыках и поворотах последнего вагона последней электрички. В черном растрескавшемся стекле — его лицо в серебряных трещинках, старое словно и больное; а где-то там ее тело — растерзанное в кустах на насыпи? покрытое белой простыней в морге? Нет, не верю! Ее душа уже как-то сумела бы подать мне посмертный знак — эту страшную божескую милость пред-чувствия, пред-знания… глухо. «Если прав Платон, — говорил я ей на заре туманной юности, — и душа соединяет плоть и дух, то ты моя душа, и без тебя я заболею и умру». Противная привычка говорить красиво, все гораздо проще: она нашла кого получше (другое «тело»), и ты живой. А что касается юной зари, то это было так давно, что почти неправда… На миг три реальности (прошлое, настоящее и воображение) переплелись, перепутались: будто бы он едет в давний провинциальный город ее разыскивать, бродит по литературным улицам, заходит в церковь, после моста сворачивает на Черкасскую, где базар и старорежимный двухэтажный дом — высокий терем — с беседкой во дворе и окошком в зимних цветах.

Митя скоро опомнился, но впечатление (драгоценная заплата на расползающемся рубище) осталось и сопровождало его в пешем пути к дому — занималась другая заря, в другом городе, и на высотном уступе сталинской башни (угол Каланчевки и Садового) рядом с каменным пролетарским идолом ожила вдруг фигура в темном комбинезоне и простерла руку вдаль. Это уже было, совсем недавно: рабочий подошел к краю крыши с протянутой рукой, а я следил за красным автомобилем Вэлоса. Не Вэлоса, конечно: тот исцелял функционера у себя на Ленинском… его пациенты выздоравливают, а потом умирают (Митя даже остановился, потрясенный странным открытием). Нет, не сразу, гораздо позже, но ведь только и слышишь от него: то с похорон, то на похороны! Господи, помилуй! В этом надо разобраться и принять соответствующие меры. Какие меры, кретин? В органы заявить и попасть в психушку с подозрением на шизофрению. Ничего, Митя усмехнулся, Вэлос вылечит. Эх, разум — «бедный мой воитель», — разберусь и приму, если… если произошло недоразумение и она дома или у Дуняши.

Что его поразило сразу, еще издалека, так это тусклый свет в столовой — свет в пять утра! Боже мой, Лиза. Как же я забыл про нее? Неужели она занимается ночи напролет? Или там Поль? Да, что-то стряслось! Быстро вошел в подъезд, лифт отключен, взбежал по ступенькам, задыхаясь от волнения, позвонил. Ни шороха, ни звука. Опять позвонил. Неторопливые шаги в прихожей, мужской голос (как будто знакомый, да не вспомнить сейчас) произнес лениво, но с потаенной угрозой:

— Ты мне надоел, наконец.

Ненависть пронзила насквозь, чуть не убив на месте, но тут же силы словно удесятерились, устранив неуместные воспоминания и мысли. И Митя произнес, в свою очередь, звенящим в напряжении голосом:

— Открывай — не то дверь разнесу!

И дверь открылась. Придуманная (или не придуманная?) ночная трагедия стремительно провалилась в фарс. Иван Александрович сказал с усмешкой:

— Ах, хозяин. Прошу прощения, спутал. Меня тут преследует мосгаз.

Что за чертовщина!

— Что за мосгаз?

— Маленький корявенький псевдопролетарий. Помните, на вашем дне рождения?.. Да вы проходите, не стесняйтесь.

Митя, еще не вполне остыв, вошел в прихожую, сел в кресло и принялся стягивать резиновые сапоги. Иван Александрович поинтересовался любезно:

— С рыбалки?

Сам он был элегантен до неприличия (в столь застигнутый врасплох час), свежий, загорелый — ну, из средиземноморского яхт-клуба… а где его подружка?

— Лизу-то куда вы спрятали?

— Жива, не волнуйтесь. Лизок, — позвал, не повышая голоса. — Вот Дмитрий Павлович приехал тебя повидать.

Лиза появилась в дверях столовой в длинном халате в лазоревый цветочек, в сборках, оборках, с пояском на тончайшей талии, такая прелестная, юная, раскрасневшаяся, что жаль ее стало (все пройдет, прелесть пройдет), но сейчас она была счастлива, несомненно.

— Здравствуй, Митя.

— Здравствуй, — ответил устало, такая усталость навалилась вдруг, кажется, пальцем не шевельнуть, однако встал. Прошли в столовую, чинно сели, Иван Александрович в диванный уголок, они за стол — на голубой скатерти в глиняном кувшине пылают полураспустившиеся пунцовые розы из райских оранжерей.

— Митя, что случилось? С Поль?

— Ты ее вчера видела?

— Она заходила в пятом часу. Поговорила по телефону с подругой и ушла. А что, она в Милое не вернулась?

Он не отвечал, любовники переглянулись молниеносно и вновь уставились на него. Они его жалеют, дошло до Мити, они смеют его жалеть.

— Голубчик, — сказал Иван Александрович, — ты б приготовила нам кофейку, а?

Ага, отсылает, боится, что проболтается, ничего, допросим позже. Полшестого. Через полчаса уже удобно позвонить Дуняше.

— Пожалуйста, Дмитрий Павлович, — закурили «Мальборо». — Возьмите пачку, у меня есть еще. Вообще-то я предпочитаю трубку — но дома, изредка, с нею возни много. Опиум я пробовал, в Китае, но не увлекся.

Да уж, тертый калач, молод-то молод, а глаза выдают.

— Потому что действительность фантасмагоричнее любых наркотических грез, вы не находите?.. Да что я спрашиваю — я ведь отлично помню вашу «Игру в садовника».