Анна Данилова - Crime Story № 05 [антология]

— Стоп! — решительно приказал Корольков.

— Девятнадцати! — торжествующе выкрикнула Соня, голос которой набрал удивительную силу. — Нет, вы можете себе такое представить?!

Корольков не мог представить и не хотел. Ему вполне хватило прослушивания рукописи под названием «Иннокентий: детство, отрочество, юность». Выпроводив дикую бабенку, он рухнул в кресло и зажмурил глаза. «Надо их в резервации держать, что ли, — мелькнула у него в голове нехорошая мысль. — Писателей и близких к ним личностей. Наружу не выпускать ни при каких условиях».

— Кого тебе еще нужно? — просунулась в дверь голова Георгича. — Там девица рыжая сидит… ничего, хороша! А с ней шатенка.

— К черту девицу, — содрогнувшись, заявил Корольков. — Мне нужен этот… как его…

Он сверился со своими записями, вышел в зал, где кучковались писатели, и громко спросил:

— Кто из вас Эдуард Резцов?

Писатели притихли, потом от них отделился маленький толстый человечек с лысеющей рыжей шевелюрой.

— Я — Эдуард Резцов, — спокойно сказал он.

— Вы ведь издатель покойного, правильно? — уточнил следователь.

Тот кивнул.

— Тогда давайте побеседуем, если вы не возражаете, — предложил Корольков и скрылся за дверью.

— Он — издатель? — недоверчиво спросила Маша, когда Карлсон исчез за следователем. — Издатель Распутинского? Почему же он нам ничего не сказал? И к писателю не подошел?

— Вот сейчас и узнаем, — зловеще протянула Полина. — Выведут добра молодца в наручниках, и сразу все станет ясно.

Но добрый молодец вернулся сам, без наручников, и сел на свое место.

— Что же вы, Эдуард, утаили от нас, что вступили в такие специфические отношения с несчастным Распутинским, как отношения издателя и автора? — укоризненно сказала Маша.

— Не упоминайте при мне слов «отношения» и «вступили» в одном предложении, пожалуйста, — буркнул Резцов, покосившись на нее. — Я собирался его издавать, потому что Чувычкин пользовался успехом. Да, я хотел сделать на нем деньги! Мемуары Ермолова, знаете ли, не окупаются. Но Коля за два дня до заключения договора неожиданно передумал, и я знаю, кто этому посодействовал — Крамошин, — лицо Эдуарда брезгливо скривилось. — Вот уж кого стоило прикончить, а не нашего раскованного Коленьку. Третьего автора переманивает у меня!

— Так вы приехали, чтобы переубедить Распутинского? — уточнила Полина.

— Разумеется, я не для этой цели примчался из Питера, — раздраженно отозвался издатель. — Я был в Москве по своим делам, узнал о том, что Коля собирается читать новую рукопись, решил воспользоваться случаем и попытаться уговорить его.

— Уговорили? — спросила Маша и, поймав вопросительный взгляд Резцова, объяснила: — Я видела, как вы входили в комнату.

— Не-а, — легко ответил издатель. — Распутинский вообще ни о чем не мог говорить, кроме своего романа. Требовал восхищения, признания достоинств стиля, жаждал внимания, как юная курсистка на балу. Я человек не злой: погладил его по шерсти и ушел.

Маша вздохнула, посмотрела на мрачную елку на фотографии и прикрыла глаза. «До ночи просидим, — подумала она, проклиная в душе Распутинского больше, чем его убийцу. — Как начнут нас всех опрашивать по очереди… Мама, наверное, дома волнуется».

Она достала из сумки сотовый телефон и уже собиралась позвонить, но тут обнаружила, что на часах — всего девять вечера. «Подожду пока, — решила она. — Позвоню через час».

Корольков сморщил нос и в самом деле стал похож на кролика. Если можно представить себе очень раздраженного кролика. Опрошены были все свидетели, но раскрыть убийство по горячим следам не получалось! Хотя, казалось бы, ничего сложного, ведь какой-то интерес в убийстве Распутинского мог быть только у нескольких человек.

Он просмотрел листки и задумался. Подозреваемым номер один был, на первый взгляд, басистый приятель покойного, после которого в комнату никто не заходил — кроме убийцы, конечно, если предположить, что это не Рокотов убийца. Самоуверен, вспыльчив и, на взгляд Королькова, легко мог тюкнуть покойного чем-нибудь острым. Опять-таки, волновался, хотя мог нервничать и по вполне естественным причинам: как-никак насильственная смерть приятеля мало кого оставит равнодушным. Вот только видимых причин для такого поступка у Антуана Валерьяновича, как ни крути, не было. Даже лакомый мотив профессиональной конкуренции следователю пришлось отбросить после того, как ему объяснили: Рокотов пишет для детей, иногда, под настроение, — для взрослых, но всегда только стихи. Прозаик Распутинский не мог перейти ему дорогу.

Мармеладная Соня, она же Феклистова, могла составить конкуренцию Рокотову. Она с легкостью пришибла бы фальшивого донжуана Распутинского. «Импульсивная дамочка, — вспомнил Корольков Соню с внутренним содроганием. — У нее-то как раз мотив просматривается, причем самый убедительный из всех». Но в глубине души Сергею Сергеевичу не нравилась эта версия — от нее попахивало театральностью.

Эдуард Викентьевич Резцов — вот фигура, далекая от театральности. Он не бросался громкими фразами, не обвинял Распутинского во всех смертных грехах, откровенно признался, какая неудача привела его на сегодняшнее сборище, хотя от детских писателей Резцов был далек, как коала от Северного полюса. Но следователю он не нравился, и Сергей Сергеевич сам не мог объяснить себе причину. Возможно, дело было в том, что интуитивно Корольков считал издателей акулами бизнеса и ожидал увидеть у них в пасти пять-шесть рядов острых зубов. То, что у Эдуарда Резцова их не было, заставляло относиться к нему настороженно.

Заведующая с ее трепетной помощницей, две молодые дамы, одна из которых пришла в клуб детских писателей впервые, редактор малоизвестного журнала для детей… И еще около десяти человек. Все они имели отличную возможность убить Распутинского, но не имели ни малейшего мотива для этого. «Рукопись! — мысленно восклицал Корольков, нарезая круги по кабинету. — Ей-богу, могли прикончить его из-за рукописи! А что? Какой-нибудь эстет оскорбился за российскую литературу, нравственное чувство его нехило пострадало во время прослушивания, вот он и выплеснул свою творческую неприязнь в бытовой форме».

Корольков вспомнил запись чтений и почувствовал глубокую симпатию к неизвестному эстету. Более того, он почувствовал позыв тоже немедленно выплеснуть неприязнь к Распутинскому, несмотря на то что данный автор был уже несколько часов как прочно мертв. «Стукнуть бы его, развратника, — злился Корольков, — чтобы больше не писал гадостей…»

В дверь постучали, и следователь пришел в себя. «Рукопись подействовала, — оправдываясь перед самим собой, подумал он. — Все-таки я — человек неподготовленный».