Берталан Маг - Записки следователя из Будапешта

Слесарь, которому женщина приносила ключ, не помнил ни его формы, ни его образца, даже не обратил на это внимание, ведь заказчица хотела, чтобы мастер выполнил просьбу сразу же, в ее присутствии. А слесарь отказался.

Мы начали прикидывать: тот ключ, с которого жена Банати хотела сделать дубликат, мог быть или от ее квартиры или Немеша, но, возможно, и от другой квартиры, где они или уже встречались, или собирались встречаться.

И я пригласил слесаря к себе. Пришел усталый пожилой человек лет шестидесяти пяти, старый кустарь-одиночка, три десятка лет работавший в своей мастерской в каком-то подвале. Начал задавать вопросы, допытываться, не припомнит ли он, пусть туманно, что это был за ключ. Нет, не помнил. Но все-таки из разговора с ним я кое-что узнал. Ключ, который ему приносили, был какой-то необычный. Ведь будь он простым, что стоило ему, рассуждал слесарь, за пять минут выпилить из болванки дубликат, тем более что к простым замкам он может сделать ключ с закрытыми глазами. Наверное и сказал он супруге Банати, мол, оставьте ключ, потому что он особой формы.

— Но какой же?

— Чего не помню, того не помню, — ответил мне мастер.

Я попытался задавать наводящие вопросы: с одной или двумя бородками, с длинным стволом или коротким, хромированный или нет. И вопросы снова помогли мне. Слесарь рассказал: ключ был с двумя бородками — это он помнит почти наверняка; более того, ствол для удлинения был напаян медью.

Эта деталь меня буквально потрясла: ключ от сейфа имел две бородки, ствол был длиннее обычного, причем удлинен куском железа, припаянного медью! Это заявление было тем ценнее, что слесарь сделал его мимоходом, отвечая на какой-то другой вопрос. Правда, можно было предположить, что он перепутал этот случай с другим. Тем не менее я понял: мадам Банати заслуживает особого внимания.

Первым делом надо было поинтересоваться, для чего она хотела заказать ключ. Спросить напрямую казалось нецелесообразным. А что если вызвать сюда ее мужа и допросить его?

Конечно, это удивило бы его, но вдруг он скажет что-нибудь о своей супруге и о Немеше. Может быть, он подозревает их в связи, разумеется, если дружба между ними вообще имеет место. А ревность может заставить его вспомнить такие моменты в их отношениях, которые будут важны для следствия.

Несколько минут ожидания, и передо мной уже стоял Иштван Банати — школа, где он преподавал, находилась неподалеку от завода. Хорошо сложенный, плечистый, среднего роста молодой человек, полный достоинства. Я пригласил его сесть, извинился за вызов, сказав, что дело вовсе не срочное, спешить было ни к чему. Просто мне хотелось услышать его мнение. Не только его, мнение других я тоже выслушивал, но поговорить с ним особенно важно: толковый человек, с высшим образованием, широким кругозором, да и по профессии знаком со многими людьми. Его мысли и рассуждения, возможно, окажут помощь в выяснении истины.

Я был поражен его реакцией. Во-первых, он заявил, что не желает наушничать милиции. Во-вторых, если он кого-то и подозревает, все равно об этом мне не скажет, поскольку не хочет неприятностей безвинным людям. И, в-третьих, он вообще никого не подозревает, для него вся эта история представляется невероятной и он склонен даже не верить в нее.

Все это Банати преподнес весьма вежливым тоном, с чувством холодного превосходства, от него так и веяло непоколебимым спокойствием непричастного человека, стоявшего выше всего этого. И все же что-то выдавало его: спокойствие было деланным — указательный и средний пальцы правой руки непрерывно подрагивали. Конечно, постановка вопроса уже сама по себе дает повод для волнения. Да и поза, в которой он сидел, требовала определенного напряжения. Ну, а если он и сам подозревает связь жены с Немешем, то его нервное состояние — дело понятное. Более того, как это ему удается при таком волнении столь хорошо владеть собой?

А что если мне зацепиться за его нервозность, попытаться усилить ее до такой степени, чтобы добиться от него хоть чего-нибудь? Ведь за всякой позой таится нечто естественное и человеческое. Чтобы добраться до сущности, я видел два пути. Первый — снять напряжение, возвратить собеседника к нормальному разговору, тону, поведению. Второй — довести позу до такой степени напряжения, когда выдерживать ее становится не под силу. Для первого пути возможностей было маловато, поэтому пришлось избрать второй путь. Итак, надо привести его в состояние раздражения. Вызвать, так сказать, моральный шок.

— Вы уж извините меня, Банати, — начал я. — Вы учитель физкультуры, человек спорта, и мне пришло в голову спросить у вас, не знаете ли что-нибудь о той спортивной сумке, в которой нашли конверты из-под денег. Сумка выставлена на главной улице в одной из витрин. Кому могла она принадлежать?

— Как кому? — ответил он очень резким голосом.

— Просто скажите, чья эта сумка? Разумеется, если вам это известно.

— Ну, знаете, это уже почище клеветы! И вы не имеете никакого права!..

— Права на что, дорогой Иштван Банати? — спросил я вежливо, видя, что мой замысел удается. — Не имею права на расследование преступления?

— Нет, я не о том. Не имеете права обвинять!

— Сначала вы говорили о клевете, сейчас об обвинении. Решите же, наконец, что все-таки вы имеете в виду.

Я знал, что струна лопнет именно в этот момент. Лицо его побагровело, он встал, резко опустил руки по швам и очень медленно, стараясь не повышать голоса, сказал, а скорее, прошипел:

— Охотно проинформирую вас обо всем, что мне известно, но я не потерплю попыток заставить меня клеветать на других, как не допущу и клеветы на себя. У вас есть еще вопросы?

— Садитесь.

Он продолжал стоять.

— Садитесь и закурите. Вы меня неправильно поняли. Я хотел только узнать ваше мнение о преступлении. Ведь есть же у вас суждение о случившемся. И ваше мнение обо всем этом для меня очень важно, поскольку вы давно работаете здесь, многих знаете. Вот, собственно, об этом и речь.

Я протянул пачку сигарет. Он взял одну. Рука у него дрожала.

— Да сядьте же, умоляю, и успокойтесь. В конце концов, у вас нет никаких оснований волноваться. Видите ли, — начал я после небольшой паузы, в течение которой мы затягивались дымом, — я думал так: вы сами ожидаете, что меня заинтересует ваше мнение по этому делу. К кому же обращаться, как не к таким, как вы, людям толковым, образованным, разумным? Сами мы без помощи других в лучшем случае будем лишь медленно двигаться вперед. Возьмем хотя бы вашего друга, Ласло Немеша. Наверняка знаете, что мы не раз беседовали с ним, а раз вы приятели, то и дело обсуждали между собой. Поэтому и хотелось поговорить с вами. Теперь-то, надеюсь, вы понимаете меня?