Джефф Зентнер - Дни прощаний

Судья Эдвардс ставит машину на стоянку, и мы выходим. Он подходит к багажнику, достает бутылку воды и бросает мне.

– Пей.

Я промахиваюсь, роняю бутылку, поднимаю ее. Я подчиняюсь, хотя совсем не хочу пить. Что-то в его тоне говорит мне, что отказываться было бы неразумно.

Судья Эдвардс быстро выполняет растяжку мышц. Я раньше этого не замечал, потому что видел его только в костюме, но он выглядит так, будто состоит из одних хрящей. В нем такая твердость, будто все мягкое и ненужное как внутри, так и снаружи сожжено огнем, поглощено, унесено засухой.

Я повторяю движения для растяжки. Не имею понятия, зачем я это делаю.

– Побежали, – неожиданно выкрикивает он тренерским голосом и убегает еще до того, как я успеваю выпрямиться.

Мне приходится бежать с предельной скоростью только для того, чтобы его нагнать. И потом я тоже бегу изо всех сил, пытаясь держаться рядом. Я не атлет, но не совсем потерял форму – все-таки выхожу для прогулок, – однако как бегун он меня полностью превосходит. Мои тяжелые ботинки, предназначенные для неровной местности, стучат по дорожному покрытию, сотрясая мои колени. Дыхание тяжелеет, легкие требуют воздуха. Соленый, медный привкус крови во рту и в дыхании. Пульс стучит в ушах. Я начинаю отставать.

Судья Эдвардс, бегущий впереди, оборачивается. Даже в темноте его глаза ярко сверкают.

– Давай быстрее. Тергуд любил совершенство. Он любил себя испытывать. Он любил достигать цели. Он не был слабаком. А теперь шевелись .

Я шевелюсь. Мне кажется, что проходят часы. Будто гончие наступают мне на пятки. Каждая клетка тела рыдает и умоляет о кислороде. Я весь вспотел и промерз от влаги. Колени пульсируют. Ступни болят. Я начинаю кашлять и не могу остановиться, опять начинаю отставать.

Судья Эдвардс останавливается и, продолжая бежать на месте, поворачивается, дожидаясь меня. Он даже не запыхался.

Я его догоняю, сгибаюсь пополам, положив руки на колени, и сплевываю мокроту.

– Ваша честь, сколько вы планируете пробежать? – хриплю я. – Я не уверен, что…

– Семь миль.

Семь миль!? Я чуть не умер, когда пришлось пробежать милю на физкультуре. И там я бежал со своей скоростью, а не судьи Эдвардса.

– А сколько мы пробежали, сэр?

– Примерно две мили.

Я задыхаюсь.

– Простите, сэр. Я не думаю, что смогу пробежать семь миль.

Он наклоняется, чтобы посмотреть мне в глаза при слабом свете. Его лицо до неловкого близко от моего, и он говорит с нескрываемой угрозой.

– Ты чувствуешь, словно не можешь дышать? Как будто на груди куча камней?

Я киваю.

– Сердце болит так, будто разрывается на части?

Я киваю.

– Болит каждый сантиметр твоего тела? Я имею в виду, болит так, что хочется умереть?

Я киваю.

– Чувствуешь, что сейчас стошнит? Будто выворачивает наизнанку?

Я киваю.

Он приближается еще. Запах у него изо рта – запах освежителя дыхания и голода, как будто он только чистит зубы, но ничего не ест.

– Теперь ты понимаешь, что я почувствовал, когда мне позвонили и рассказали о том, что мой сын убит. – Его голос срывается.

Но я уже знаю! Потому что я почувствовал то же самое, когда узнал.

Он выпрямляется, как стальной стержень, пока я ожидаю, когда пройдет кашель, и пытаюсь выиграть себе пару секунд историей про то, как Марс однажды купил бездомному еды и затем нарисовал ему картину, чтобы тот мог ее продать или обменять на еду в будущем, если опять проголодается.

– Как-то раз Тергуд…

– Нет, – говорит судья Эдвардс с интонацией «у меня есть идея получше», поднимая палец, чтобы меня прервать. – О, нет. Это не тот день, когда ты рассказываешь мне , кем был мой сын. Этот день для того, чтобы ты понял, что ты забрал у меня своей безответственностью, глупостью и нетерпеливостью. А теперь восстанавливай дыхание – и вперед.

Каждое слово как пытка. Рана на ране. Удар по пальцу замерзшей ноги. Содранная до мяса мозоль.

Я справляюсь с кашлем. И опять судья Эдвардс убегает вперед, а я волочусь позади. Каждый вдох обжигает легкие. Все защитные оболочки, сформированные мной – каждая баррикада, которую я поставил, – разрушаются и плавятся, оставляя меня обнаженным. Эмоции, которые я пытался похоронить, начинают выплескиваться. Он знал, что это произойдет.

Мне трудно поднимать ноги над землей, я запинаюсь о маленькую трещину на дороге и падаю, обдирая кожу на коленях и ладонях. Я лежу, оглушенный неожиданным ударом, унесшим последние остатки моих сил, глаза наполняются слезами.

Я пытаюсь подняться и слышу звук шагов судьи Эдвардса, подбегающего ко мне.

– Ты ушибся? – спрашивает он тоном, дающим понять, что, по большему счету, ему интересно только, достаточно ли я здоров, чтобы продолжать меня ломать.

Я молча мотаю головой и встаю на подкашивающихся ногах. Воздух холоден и пронзителен для моих недавно раскрытых нервных окончаний. Внезапно на меня обрушивается приступ тошноты. Я делаю пару шагов к краю тропы и там выплескиваю вчерашний ужин на землю. Он проходит через мой нос, и весь мир начинает пахнуть рвотой.

Ну что, доктор Мендес, в плане скромности у меня все отлично. И что может быть честнее, чем рвота перед кем-либо. Да, и я уверен, что слушаю больше, чем говорю.

Когда я поворачиваюсь к судье Эдвардсу, он протягивает мне бутылку воды.

– Пей, – приказывает он, но голос звучит немного сочувственно. Я пью, прополоскав рот водой, и отдаю ему бутылку.

– Ладно, – говорю я, чувствуя окончательную покорность в своем собственном голосе. – Вперед.

Может, я забегаюсь до смерти. На самом деле, рассматривая густой запутанный лес по обеим сторонам, нельзя полностью отбросить возможность того, что он привел меня сюда, так или иначе собираясь убить. Присоединение к Соусной Команде сейчас сделало бы мою жизнь лучше.

– Думаю, этого хватит. – Он поворачивается и шагает в обратном направлении. Я жду, что он снова побежит, но нет.

Прихрамывая, я плетусь за ним, подавляя боль и тошноту.

Занимается рассвет – светящаяся розово-оранжевая шелковая ленточка над черными рядами деревьев, – но на дороге все еще темно и холодно, а мы такие же немые, как друг и сын, чью память мы пришли почтить.

– Возьми в машине полотенце, – говорит судья Эдвардс. – И одежду для церкви.

Я беру полотенце, которое он заставил меня положить на сиденье его машины, беру костюм, который висит в моей машине, туфли к костюму и хромаю за ним в дом, все еще хрипя.

Из домов членов Соусной Команды в доме Марса мы были реже всего. Марс и Эли окапывались у меня, потому что могли строить глазки Джорджии. Мы все любили дом Блейка из-за Наны Бетси. А у Эли был лучший набор видеоигр, и к тому же всегда был шанс, что появится Адейр с толпой гибких подруг-танцовщиц. В доме Марса что-то заставляло нас нервничать. Он был каким-то антисептическим, холодным, брутальным и рациональным. Блейк тут не упражнялся в испускании газов, даже если мы были только вчетвером. Он дожидался, пока не уйдет и не сядет в машину, и только тогда пукал. «В таких местах не пердят», – однажды объяснил он (в противовес общественным магазинам и фойе нашей школы). Когда мы были у Марса, то сидели в оазисе бардака его спальни.