Ирина Левит - Занавес, господа!

— Знаешь ли ты, что вчера, в понедельник, группа работников театра передала директору театра письмо, в котором прямо требовала убрать Веру Аркадьевну Кавешникову!!

Спросив "Знаешь ли ты…", Костя на самом деле ничего не спрашивал. Он утверждал. Причем с двумя восклицательными знаками. Бедный Костик, он так надеялся на бурный эффект. Даже предусмотрительно позаботился, чтобы я не расшибла себе что-нибудь, когда начала бы падать, пораженная его известием. Он заслужил достойной реакции. Но… Правильно говорит Погребецкий, что порой я бываю настоящей свиньей. Я снисходительно улыбнулась и сказала самым наиспокойнейшим тоном:

— Это не новость.

У Кости и так слегка вытянутое лицо, но если обычно это мало кто замечает, то сейчас это заметили бы все.

— То есть… — Теперь уже по-хорошему мне следовало подставить ему стул. — … ты хочешь сказать, что тебе все известно?

— И не только мне. Сергею Павловичу, Валерии… — Я перечислила всех, исключая самих авторов письма, чьи фамилии предусмотрительный директор оставил при себе.

— A-а… кто… — Костю, конечно же, интересовал самый первый источник информации, и я не стала скрывать.

— Сам директор театра. Он переговорил с Валерией, Валерия связалась с Еленой Витальевной и Сергеем Павловичем, ну и пошло-поехало. Да, кстати, — уточнила я, — Вера Аркадьевна ничего не знает. От нее как раз все и скрывают.

— Вот, значит, как… — кисло протянул Костя, но вдруг глаза его заискрились, а губы расползлись в интригующей улыбке. — И какова же версия доблестной милиции? Ей не кажется, что все это странным образом совпало с убийством Глеба?

— Кажется, — подтвердила я его догадку. — Но четких версий нет пока никаких.

— Ага! — многозначительно изрек Поспелов и выскочил за дверь.

Вернулся он буквально через минуту, причем не один. За ним тянулось нечто, похожее на призрак. Это была девушка лет двадцати, настолько бесцветная и прозрачная, что, когда она в белом халате встала около белой стены, лишь зоркий глаз мог обнаружить контуры человека. Конечно, я преувеличиваю, но ненамного.

— Вот, — провозгласил Костя почти торжественно, — наша медсестра! Она тебе кое-что расскажет.

Сообщить имя медсестры он не счел нужным. Так же, как и представить меня.

Девушка оторвала от пола бледно-голубые глаза и произнесла тихим, таким же бесцветным, как и она сама, голосом:

— Моя сестра работает в театре. — При слове "театр" мне послышалась робкая птичья трель. — Она работает в пошивочном цехе. И еще она шьет дома. Она хорошо шьет. Но… вы не подумайте, не на продажу, а так, понемногу, себе, мне, маме…

— Я не налоговый инспектор, — перебила я ее попытку начать дурацкие оправдания. Девушка благодарно вздохнула.

— У нас дома сломалась швейная машинка, а в театре хорошая машинка, и сестра решила, что дошьет там. Все равно в театре почти никого нет, почти все в отпуске, она никому бы не помешала и машинку бы не сломала, наша просто очень старая, она сама сломалась. Ну вот сестра пришла, вахтер ее пустила, вахтер знает, что сестра ничего плохого не сделает…

Это ж надо, подумала я, до чего ж девчонка затюканная! Погребецкий бы сейчас уже, наверное, рыдал от жалости. Ему нравятся яркие девицы, но он вечно жалеет серых мышек. Я чисто по-женски оглядела мышку. Конечно, ни рожи, ни кожи, сплошное белесое пятно. Но, между прочим, натуральная блондинка. Меня, с моими натуральными рыжими волосами, никакой краской не обманешь. Опыт жизни! Этой бы девчонке блеск волосам придать, да вместо жалкого хвостика, перетянутого медицинской резинкой, причесочку бы сотворить. Да еще глаза подкрасить, щеки подрумянить и губную помаду купить — совсем было бы другое лицо. И перестать так уныло бубнить. Но девчонка продолжала бубнить:

— Пошивочный цех на втором этаже, рядом с гримуборными, но к нему ведет отдельный коридор, короткий, метра три. Сестра села шить, а потом чай попить захотела, а вода в туалете, это рядом, прямо за углом, только надо из этого маленького коридора выйти. Сестра открыла дверь и услышала голоса. А ведь в театре никого не было, ну, сестра и удивилась. Она вышла в этот маленький коридор, выглянула за угол и увидела, что в гримуборную актрис Белкиной и Стасевич заходят они сами, еще актрисы Дубинина и Кержацкая, актеры Поляков, Доценко и Вильченко, заведующий постановочной частью Долгопятов, главный художник Окунев и администратор Ванин.

— Никого не забыли? Не спутали? — полюбопытствовала я. Вот уж воистину не знаешь, где проколешься. Директор-то решил по благородному умолчать имена авторов письма — я сразу поняла, кого девушка имела в виду, — а они пожалуйста, все десять, четко зафиксированы швеей, наверное, такой же прозрачной и незаметной, как ее сестра. Могла бы прямо под дверью у них стоять, и никто бы не углядел.

— Нет, что вы, никого не спутала! Они зашли в гримуборную и закрыли дверь, а сестра пошла в туалет налить воду. А потом вернулась, попила чай и услышала, что дверь в гримуборной открыли. Там ведь комната небольшая, а их было десять человек, наверное, им стало душно, — занудно объясняла девушка, явно подводя меня к мысли, что весь дальнейший разговор сестра ее услышала чисто случайно.

— Сестра побоялась снова начать шить, машинка ведь электрическая, шьет громко, ее могли бы услышать. А сестра ведь ни у кого не спрашивала разрешения прийти в театр поработать, она боялась, что ее будут ругать, особенно администратор Ванин, он вечно ругается.

Ну да, конечно, шить она, может, и побоялась. А подслушивать, наверняка, — нет. Преодолела ужас. А что тут удивительного? Живут две девчонки тихо, неприметно, ярких событий в жизни столько же, сколько красок на лицах, — то есть сплошная блеклость. Но одной повезло все же больше — она при театре. Совсем с краешку, но все-таки близко к богеме, одним воздухом дышит. Представляю, какое для нее событие каждая мелочь! Как она ее потом со всех сторон обмусоливает с сестрой, которая ничего кроме уколов, лекарств да понуканий врачей видеть не видит. А тут ведь не просто мелочь — тут целая интрига, почти что заговор! И все это сестра-швея запомнила подробнейшим образом, а потом пересказала сестре-медичке, которая теперь пересказывала мне, что говорила по поводу Веры Аркадьевны та актриса, другая, тот актер, иной, что сообщил главный художник, заявил администратор, поддержал зав. постановочной частью. Итог всей этой пространной дискуссии творческих работников я могла бы изложить в нескольких словах: Вера Аркадьевна отыграла свою роль примадонны, ей следует уйти или, по крайней мере, потесниться на сцене. Но сестры жили подробностями и — слава истинным поклонникам! — всей душой были на стороне Веры Аркадьевны.