Буало-Нарсежак - Замок спящей красавицы [Волчицы • Дурной глаз • Замок спящей красавицы • Фокусницы]

О, их свидания в приемной! Как отрешиться от того, что этот стройный мужчина, элегантный и печальный, был профессором Альберто? Выступал ли он зазывалой на ярмарках? Было ли у его карманов двойное дно? Умел ли он угадывать мысли?

— Почему ты краснеешь, Пьер?

— Я не краснею.

Побагровев, Дутр разглядывал отца, изучал его тонкие бледные пальцы с отполированными ногтями, блестевшими, как оправа драгоценных камней. Он ощущал себя низшим существом, стыдился своей неловкости, жаждал остаться один, как сирота, и все-таки с отчаянием следил за стрелками стенных часов. «Любит ли он меня? — думал он. — А она?» Когда визит подходил к концу, он иногда задавал вопрос, от которого так долго удерживался:

— А мама приедет?

— Конечно. Сейчас она немного устала, но в следующий раз…

Дутра ни разу не навестила мать. Дня не проходило, чтобы он не взглянул на фотографию, где она, в цирковом костюме, на котором камни сияли ярче, чем на Деве Марии в часовне, украдкой улыбалась, прикрывшись веером. Она была красива. Только почему смущался отец, когда Пьер спрашивал о матери? Он отворачивался, показывая пальцем на чемодан:

— Угадай, что я тебе привез?

Он дарил часы, ручку, бумажник; часы были марки «Омега», на ручке с золотым пером написано: «Паркер», а в бумажнике лежала пачка тысячефранковых билетов. Дутр робко подходил, протягивал руки. На мгновение прижимался к отцовской груди; руки цеплялись за человека, который вот-вот должен уйти. Рыдания душили его.

— Ну не надо, Пьер! Я же не бросаю тебя!

— Нет, папа.

— Ну вот! Ты же знаешь, мы скоро совсем переедем в Париж.

— Да, папа.

— Ну вот! Учись хорошо, чтобы радовать нас с мамой.

Раздавался бой часов. Будто во сне, Дутр шел к двери. Последние жесты отца запечатлевались в памяти: движения пальцев, разглаживающих поля серой фетровой шляпы, щелчком стряхивающих пылинки с рукава пальто… Кончено. На секунду свет из комнаты привратника освещал внизу его темную фигуру. Дутр снова погружался в ночь; проходили недели, месяцы, и все это время за морями, за горами чета Альберто продолжала свое нескончаемое турне. У Дутра так и недостало смелости задать мучившие его вопросы: что же за номер у них был? много ли они зарабатывали? трудно ли обучиться профессии фокусника? Иногда ему хотелось узнать какие-нибудь их секреты, чтобы заткнуть рот однокашникам. С помощью одного приходящего ученика он достал книгу о фокусах, но сухость схем и непонятные объяснения оттолкнули его. Он бросил эту затею. Мало-помалу он даже перестал считать дни между приездами отца. Он погрузился в тихое забытье, отмеряемое соборным колоколом, и когда Пьеру сообщали, что его ждут в приемной, сердце сжималось всего лишь на несколько секунд. Отец и сын наблюдали друг за другом почти с опаской. По мере того как сын превращался в подростка, выросшего из всех костюмов, отец тоже изменялся: виски седели, на щеках появлялись новые морщины. Лицо было таким бледным, а глаза так глубоко запали, что казались подрисованными. Уже давно Дутр понял, что ни в коем случае нельзя говорить о будущем. Они болтали о пустяках. Да, кормят хорошо. Нет, учеба не слишком утомительна. Дутр возвращался в класс, спрашивая себя: «Сколько я еще пробуду здесь?» Его товарищи уже подумывали о выборе профессии. Во время прогулок вдоль изгороди, затягиваясь американскими сигаретами, они делились планами на будущее. На их вопросы Дутр неизменно отвечал: «О, лично я буду сниматься в кино!» И все верили ему. Насмешкам пришел конец. Своей беззаботностью, отрешенностью Дутру удалось создать образ богатого юноши, пресыщенного, презирающего учебу и ждущего своего часа. Он хотел быть таким, но прекрасно понимал, что это всего лишь мечта, в душе его часто поднималась волна страха, и тогда он закрывал глаза руками, а потом растерянно оглядывался…

«Я еще сплю, — думал Дутр. — Это неправда. Он не умрет».

Он зажег сигарету и наклонился к иллюминатору. Огоньков становилось все больше. Его соседи справа вытягивали шеи, один из них произнес длинную фразу. Дутр разобрал только слово «Гамбург».

— …Ваш отец заболел в Гамбурге, — объяснил настоятель. — Вы поедете немедленно. Я уже предпринял все необходимые шаги.

На краю стола лежали деньги, паспорт, телеграмма.

— Думаю, вас там встретит кто-нибудь, — добавил священник. — Если же нет, поезжайте на такси. Адрес указан в телеграмме.

Остальное помнилось смутно. Дальше все было как в тумане. Впечатления наслаивались одно на другое: класс, часовня, рукопожатия, крестные знамения, потом аэропорт с его белыми дорожками и громкоговорителями, отец-настоятель, машущий на прощание рукой, поток воздуха от винтов самолета раздувает сутану, словно плохо прихваченный парус.

Вот так Дутра выбросили в жизнь, и сколько бы он ни оглядывался назад, ему было ясно: в коллеж он больше не вернется.

Куда он летит? Кто будет заботиться о нем? Он погасил сигарету и пристегнул ремни. Под самолетом сверкал огромный город, расчерченный на квадраты светом. Еще несколько минут — и он станет всего лишь жалким человечком, если его никто не встречает. А если таксисты не поймут его или не найдут указанного адреса… Он достал телеграмму и перечел ее. Курзал, Гамбург. Названия улицы нет. Курзал. Несомненно, это мюзик-холл, в котором работал профессор Альберто. Теперь ему стало страшно. Он напрягся, самолет пошел на снижение, и наискосок стал выплывать, словно расположенный по невидимой кривой, весь в каменных кружевах и разноцветных огнях, город. Дутр закрыл глаза, зажмурился, изо всех сил отказываясь принять то, что предстояло. Ремень крепко держал его; он чуть не застонал, как больной, которого перекладывают на операционный стол. Как бы он хотел, чтобы самолет загорелся, взорвался! Кто заметит исчезновение маленького Дутра? А существовал ли он вообще, этот сын фокусника? Он снова увидел монету, исчезающую и возникающую из пустоты, чтобы вновь исчезнуть, кольца, цветы, цилиндр, наполненный видениями, тенями, химерами; увидел старика, волочащего два чемодана. Самолет уже катился по полосе. Город окружал его, огни переставали двигаться. Пассажиры поднимались с веселым шумом. Открылась дверь в ночь.

Дутр поднял воротник пальто и двинулся вперед, иногда вставая на цыпочки и стараясь хоть что-нибудь разглядеть. У трапа ждали люди, их поднятые вверх лица колыхались словно медузы. Внезапно все стихло. У Дутра немного кружилась голова. Он услышал вдалеке глубокий, настойчивый и до странности родной гудок корабля. Сжимая рукой поручень, он сошел вниз по трапу.

Каждый пассажир становился центром маленькой шумной группки. Когда спустился Пьер, на его долю не осталось никого из встречающих, и он остановился, не в силах идти дальше. И тут кто-то тронул его за руку: