Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Ты б не ляпнула про убийство!..

— В общем, я ухожу!

— Уйдешь, но сначала поговорим.

— Нет уж!..

— По-го-во-рим, — раздельно повторил я; она, вздрогнув, покорилась. — Пойдем присядем…

— Нет! Спрашивайте — и я уйду.

— Когда ты стала любовницей Петра?.. Только не вздумай врать, я все знаю, — соврал я. — Просто нужно кое-что уточнить.

— Зимой, в феврале.

— А в мае, после поездки в Италию, он тебя устроил сюда, так?

— Так.

— То есть продал патрону?

— Я не проститутка.

— Разве я обозвал тебя? Ты соблазнительна, прелестна, ну прямо идеал моего кузена — и Петр это прекрасно знал.

Она проговорила уже менее враждебно:

— У нас ничего не было со Всеволодом Юрьевичем, ничего.

— Верю, детка. А почему? Ты знаешь.

— Да, из-за нее, наверно. Вообще-то я ему нравилась.

— Не сомневаюсь. Более того… У моего кузена был своеобразный комплекс… только не обижайся, ладно?

— Ну?

— При своей колоссальной энергии он терялся перед дамами.

— Не понимаю.

— Только с простыми женщинами, без претензий (не своего круга), он ощущал себя настоящим мужчиной. Потому и не женился, а крутился с обслугой, так сказать. Наталья Николаевна была ему не по зубам, он и увел ее назло мне.

Гордость горничной была задета, но слушала она с жадностью, с запоздалой горечью от потерянных возможностей.

— Забавно! — наконец сказала мрачно. — У бабы с дипломом, значит, шансов не было.

Мы одновременно усмехнулись.

— Вы с вашим высшим обществом… — начала она ядовито.

— Ниночка, не по адресу. Я всю жизнь работаю плотником, а жена моя — медсестра по образованию.

— Натали? Не похоже.

— Тем не менее…

— Значит, и она обслуга! Чего ж он робел?

— Значит, не обслуга. Я не о дипломах говорил. Вот ты сейчас видела эту девицу…

— Никогда б он не стал к ней на улице приставать!

— Ты считаешь уличное знакомство неприемлемым для твоего бывшего хозяина?

— Уж прям! Но она страшна, как моя жизнь.

— Ну, не так уж…

— Воровка! Я пойду?

— Ладно. Оставь мне ключи. (Она достала из кармашка юбки связку, отдала.) В ту субботу Всеволод Юрьевич читал друзьям поэму. Не знаешь, где рукопись?

— Ничего про это не знаю.

Мы пристально посмотрели друг на друга.

— Нина, как Петр предложил тебе эту работу?

— Ну как? Есть, говорит, денежное место.

— И никаких условий тебе не поставил?

— Каких еще условий?

— Шпионить за хозяином и доносить ему.

— Да пошли вы все!.. — воскликнула она уже перед дверью и грохнула ею на весь подъезд.

Я побродил по комнатам, выдержанным в псевдоренессансном стиле (это уже после поездки в Рим кузен сменил всю обстановку), словно ощущая в спертом воздухе привкус преступления, словно эти шикарные вещи-свидетели помогут проникнуть в тайну. Узкая резная дверь напротив святого Петра — комната для гостей. Здесь ночевал Евгений и, по его словам, только в двенадцатом часу дня решился войти в спальню хозяина. «Родион в курсе», — отвечал он всем (а мне соврал, будто не знал о моем приезде в Москву!), то есть сознательно стал моим соучастником и двенадцать часов провел наедине с мертвыми? Более того, присутствовал при их кончине и не пытался помочь? Невозможно!

Я всегда считал, что знаю Женьку как облупленного… А себя? Себя знал? Ладно, оставим! Он любил ее и, может быть, только ради нее пошел бы на такую пытку… Застав уже агонию, слышит предсмертный бред: «Родя в курсе, никому ни слова…» и т. д. Допустим, она видела в прихожей мои манипуляции с бокалом (и знала от нашей бабули про болиголов), выпила шампанское напополам со Всеволодом… и заставила его написать записку про склеп? Безумие! А французский флакон? Да, в марте я подарил ей… А бабуля по доброте душевной подарила яд! Как все стройно сходится. Но обманчивая стройность эта уничтожается всего лишь одним обстоятельством: гибелью Евгения и исчезновением его трупа. Есть некто третий! Душой и плотью, всеми помыслами, воображением и рассудком ощущаю я движение чужой злой воли (более злой и более расчетливой, чем даже моя — падшая и преступная!). Этот третий должен был знать про мои действия и подстроиться. Кто? Все та же «поэтическая» компания; за вычетом мертвых — Петр и Степа.

Я остановился на пороге спальни (и в прошлый раз не смог его переступить). Обнаженные, сплетенные в приступе похоти (или любви) тела — ославленные на весь мир в сенсационной хронике. Ромео и Джульетта, так сказать, в состоянии сильного алкогольного опьянения. (Господи, сколько яда во мне скопилось, не продыхнуть!) Спальня значительно удалена от гостевой комнаты, Евгений мог ничего и не слышать… да и не слышал он никаких предсмертных слов ее в агонии, коль умерла она в объятиях другого мужчины. О чем же он хотел поговорить со мной и не успел (за неделю не успел!)? О махинациях Степы, и тот убил его. А симптомы отравления — …воображение у доктора разыгралось.

Да, но записка Всеволода о склепе и французский флакон со следами болиголова. Не моего, со своей бутылочкой я не расставался ни днем, ни ночью! Так явственно в свете ночника представились «Погребенные», скрюченные пальцы тянутся к золотой чаше с пурпурным напитком… Родственная связь двух событий бросается в глаза — однако кто мог быть осведомлен о подробностях того старого преступления? У доктора нет ни малейшего мотива! Наташа — вот кто; ей могла рассказать старуха. Опять этот проклятый магический круг, в котором кружусь я, как разъяренный зверь, вот уже две недели.

Я бегло оглядел гостиную, где в свой последний вечер кузен читал свою последнюю вещь — рукописи, конечно, не было. Не нашел я ее и в кабинете, зато, просматривая бумаги в письменном столе (неделовые, своего рода поэтический заповедник), обнаружил пачку листов, сколотую скрепкой. Очевидно, черновик — множество помарок — и тоже в любимом жанре. Ага, поэма. Называется… я вгляделся в крупные каракули, не веря глазам своим… «Троица торжествующая»! Он же читал «Погребенных». Или это разные поэмы?.. «Тринити триумф!» — воскликнул граф Калиостро, фотографируя фреску. Эта тройная перекличка неспроста. «Неспроста, неспроста…» — повторял я, лихорадочно размышляя. Возможно, последний вариант кто-то позаимствовал, не позаботившись отыскать черновик?..

Мой кузен был весьма неглуп — доказательством служит хотя бы то, что он и не пытался стать бездарным профессионалом в отечественной словесности, а стал блестящим — в бизнесе. Но изредка его тянуло излиться в «словесной паузе», непременно в крупных формах. Впрочем, эта вещь была невелика, строк триста — я перелистал страницы.

Итак, они вернулись с похорон. Оскорбленный в лучших наследственных чувствах патрон (наверное, чтоб отвлечься) читал «рабам своим» поэму «Погребенные». Когда в условленное время (в семь часов) Наташа внесла кофе. И возможно, своим появлением дала толчок к иной развязке этого сентябрьского вечера. Не дочитав поэму (свидетельство Степы), он бросился звонить мне — и все завертелось.