Инна Булгакова - Крепость Ангела

— Что ж удерживало?

— Возможно, твоя жена. А что? Он каждый день имел счастье ее лицезреть.

— Возможно. — Я размышлял. — Жаль, что Евгений не дослушал поэму до конца.

— Не понимаю! (Но мне показалось, он напрягся.) Эти байронические излияния… какое они имеют отношение к действительности?

— Такое, что твой Паоло приказал их уничтожить.

— Это простая любезность…

— Такой «любезностью» ты отплатил покойному, слуга двух господ.

— Не тебе бы обвинять!.. Никому слугой не был.

— Верно. Ты впервые попал в столь властные и энергичные лапы. Вы оба попали, но Всеволод отказался.

— От членства в международном клубе? — уточнил Петр с усмешкой.

— «Тринити триумф», — в непонятной связи вдруг вспомнилось вслух; латинские слова, словно стихи; после паузы Петр откликнулся запоздало:

— Что это значит?

— «Троица торжествующая».

— Откуда тебе известно это выражение? — Голос его звучал бесстрастно.

— От Паоло Опочини.

— Не может быть!

— Почему «не может быть»? Чего ты испугался?

— Я не… Разве ты виделся с Паоло?

Я полез в карман за сигаретами, стараясь выиграть время для верных ходов, догадываясь, что затронул некий нерв в подтексте нашего диалога.

— Нет. Но не прочь бы повидаться.

— Наверное, это можно устроить, вы же родственники, — подхватил Петр небрежно. — Но сначала объяснись. Откуда тебе известно про латинскую Троицу?

— Итальянец сфотографировал «Погребенных».

— Знаю, у меня есть фотография.

— И назвал фреску «Тринити триумф». Наш местный доктор знает латынь.

— И это все?

— Кое-что есть и в бумагах Всеволода, — произнес я многозначительно.

— Что?

— Пока не скажу. Поэма называется «Погребенные»?

— Да.

— Как же ты не догадался поискать черновик?

— Я думал, это и есть черновая рукопись — от руки, по марки, исправления… Автор сам сказал: вещь сырая.

Я произнес вполголоса, глядя в темные глаза напротив:

— «Где ты ее прячешь?»

— Кого?

— Рукопись.

— Я не прячу!

— Евгений сказал перед смертью: «Где ты ее прячешь? Погребенные уже не скажут. Ты — убийца!»

Петр словно онемел от ужаса — какое-то время мы молчали, — наконец прошептал:

— Кому сказал?

— Разве ты не слышал? Тогда ночью, в парке, Степану…

— Вот пусть Степан и отвечает.

— Ответит — за свое. А ты — за свое.

— А ты, наследник? — вырвалось у него злобно.

— Каждый ответит. Итак, получишь инструкции от своего иностранного босса — приезжай в Опочку.

— Ничего заранее обещать не могу, но…

— Меня очень интересует «Троица торжествующая».

По дороге домой я заглянул к доктору в желтую хижину: они с Ларой распивали чай и меня угостили. Скудное солнце светило сквозь кисейное кружево, зажигая нежным пламенем алые розы в стеклянном кувшине на подоконнике, отражаясь в зеркале самовара на столе. От этой старинной пасторали у меня заныло сердце.

Художница уговаривала старика разрешить ей сделать несколько зарисовок больных.

— Ты можешь напугать, Ларочка…

— Я незаметно, из кустов, ну пожалуйста!

— Ты ж вроде меня собиралась увековечить.

— Само собой! Но ваш портрет требует времени и полной отдачи. А это просто несколько набросков. Меня ужасно заинтересовало, дядя Аркаша, ваше наблюдение о мистиках в сумасшедшем доме. Босх в гробу перевернется.

— Ну, если очень осторожно…

— Клянусь!

— Аркадий Васильевич, и давно вы в Опочке процветаете?

— С пятьдесят первого. Как назначение после института получил, так вот на всю жизнь и застрял. И лежать, конечно, в этой земле.

— В дворянском склепе не хотите?

— Нет, увольте! — Доктор засмеялся. — Я уж на кладбище, рядышком с женой. Она тоже медичка была, вместе учились. Из-за жены и остался в Опочке навсегда, на повышение не шел — у нее легкие слабые, а у нас тут сосны, ели, воздух! Ну а потом уж к могиле привязался, — как-то странно добавил он.

— От туберкулеза умерла?

— От пневмонии. — Старик закурил папироску. — В сорок лет.

— С Марьей Павловной была знакома?

— Ну да. Борьба за помещичий флигель началась в шестьдесят шестом. Марьюшка часто приезжала, заработала нарыв на левой ноге. Вот мы и познакомились.

— А вы вроде говорили, в шестьдесят седьмом.

— То с Лариными родителями. И с Митенькой. Да, год спустя.

— Как его отчество?

— А Бог его знает. Не помню. Митенька да Митенька, он все молодился, и девушка, что с ним отравилась, молоденькая была. Я и фамилии его не знаю, на конвертах подпись неразборчива. Марья себе, понятно, девичью оставила, дворянскую.

— На каких конвертах?

— Почта во флигель (ведь на отшибе, три километра) через меня шла. Она попросила, я передавал.

— Аркадий Васильевич, вы говорили, что отлично помните тот день, когда Лара родилась.

— Вовек не забуду!

Художница улыбнулась.

— Днем вы ездили к больной…

— Вот к ее матери. Меня тревожило состояние беременной. И пожалуйста — к ночи преждевременные роды!

— Так. По дороге вы встретили Марью Павловну. Она писала пейзаж с прудом.

— Да. И его уничтожила. Позже я просил на память — увы.

— Но пруд расположен довольно далеко и с дороги не виден.

— Так она уже несколько дней там работала, я знал.

— И, тревожась за роженицу, сделали такой крюк, чтоб перекинуться двумя словами с художницей?

Лицо доктора напряглось, сморщилось — старик Хоттабыч отразился в зеркальном самоваре.

— Родион Петрович, вы натуральный сыщик! Так тонко подвести прямо к сути. Конечно, я передал ей письмо.

— От Митеньки?

— Наверняка. Ради казенного (к ней иногда приходили из Союза художников) я б так не торопился. — Я глядел выжидательно, и доктор добавил: — Она сильно тревожилась за мужа.

— Вы рассказали про эти подробности следователю?

— Нет. Зачем?

— Затем, что он потребовал бы от вдовы письмо, судя по всему, написанное одновременно с предсмертной, так сказать, запиской.

— Вы намекаете, — он вздохнул, — что эту записку я в конверте Марьюшке и передал?

— Аркадий Васильевич, откуда, по-вашему, взялся у моей бабки спустя тридцать лет болиголов?

— Я думал над этим! При виде мертвых ей стало плохо, я бросился на кухню за водой. Что, если она успела перелить оставшийся после самоубийц яд, чтобы покончить с собой?

— В принципе это реально. Вы в незнакомой обстановке, замешкались… Но вторая бутылка из вашей лаборатории как там оказалась? Не вы же ее принесли!

— Боже сохрани и помилуй! — изумился материалист и повернулся к Ларе: — Деточка, тебе родители рассказывали что-нибудь об обстоятельствах твоего рождения?

— Что я родилась в барской усадьбе, — она улыбнулась лукаво, — что нас с мамой спасли дядя Аркаша и моя крестная.