Инна Булгакова - Крепость Ангела

Паузу прервала Лара, заявив решительно:

— Нет, Родя! Похитить так, чтоб никто из нас не заметил, и подложить потом… слишком сложно.

— Ты так увлеклась следствием, дорогая, что забыла про мое отчество. Мне приятно.

— Да, увлеклась! Не могу видеть, как человек себя топит ни за что ни про что.

— Я убил брата и жену, черт возьми!..

— И там не все просто! Французский флакон, записка… Вы же не подбрасывали, не заставляли его писать.

— Заставить Всеволода не смог бы никто.

— Вот и успокойтесь на самоубийстве.

— А Евгений?

Она промолчала. Уверен, у нее есть своя версия событий; и врожденная детская непосредственность, прямодушие (прелестное лицо ангела — открытый крутой лоб, пышные волны волос' подобраны, точно крылья, над висками) борются в душе с нажитой взрослой деликатностью.

— Лара, моя жена погибла — это снимает с нее подозрения.

— Она пользовалась французскими духами?

— Ну, я подарил весной на день рождения.

— Фирмы «Коти»?

— Не разбираюсь, просто дал денег.

— Так вот. Наташа вам подыграла, чтобы спасти вас.

— Да Евгения-то кто отравил?

— Не вашим болиголовом.

— Это не доказано.

— Но и не доказано, был ли секретарь отравлен. (Не у одного у меня сомнения!) Этот толстяк ваш мог так его толкнуть, что это вызвало смерть.

Мы помолчали.

— Не вашим болиголовом… — повторил я. — Другой яд? Но если б доктор был замешан, он бы ни за что не упомянул про отравление.

— Неужели вы подозреваете дядю Аркашу? — удивилась, даже возмутилась Лара.

— Нет, с какой стати… И все же какая-то тайна в нем есть.

— Тайна?.. Он такой простец. Что за тайна?

— Может, он продолжает тайком свое зелье варить? — Я рассмеялся натужно. — У него в доме необычно пахнет.

— Болиголовом?

— Нет, нет, как бы аромат роз.

— Правильно, он выращивает розы.

— Я становлюсь неврастеником, — сознался я. — И розы в желтой хижине кажутся мне ядовитыми.

Наш костер догорал, почти догорел, изредка вспыхивая рдяными глазами, как добитое копьем издыхающее чудовище, которое вдруг начал оплакивать реденький, робкий дождик.

Мы вошли в дом, разделись, повесили свои куртки на оленьи рога в коридорчике, возле круглого зеркальца без оправы, в котором я только сейчас разглядел ее глаза — пестрые, с ярко-зелеными искрами.

— Ты смугла, как цыганка, Лара… как Суламифь.

— Приятно слышать от поэта.

— Ты такая хрупкая, гибкая — и так много работаешь.

— Я очень сильная. А вот кстати: на что живут поэты, ездят в Италию, покупают французские духи?..

Я засмеялся.

— Не на помещичью ренту. И съездил-то я всего один раз в жизни, выполнил крупный заказ перед этим — настоящий дворец под восемнадцатый век. Я плотник.

— Нет, серьезно?

— Абсолютно. Этим ремеслом всегда и жил, у нас дружная шайка, высокой квалификации, работаем по нескольку месяцев в году.

— А, вот почему вас не было все лето.

— Да, после заграницы впрягся до сентября. Я тебя разочаровал?

— Нисколько, наоборот — оригинально. Я так и подозревала, что вы настоящий мужчина, а не трепещущий творец.

— Я умираю по тебе, девочка, — знаешь? — хотя и не предлагаю стать моей женой…

— Почему?

— Я человек конченый.

— Ну, пошел трепет. Не разочаровывайте.

— Да ты ж не хочешь.

— Хочу. — Она улыбнулась в зеркале, я вправду затрепетал.

— Неужели ты меня не боишься?

— У вас же нет запасного яда? — Она вдруг устремилась вверх по лестнице; я, понятно, за ней; и там, перед «Погребенными», она сказала серьезно:

— Я вообще не собираюсь замуж, но вы возбуждаете во мне очень сильное любопытство, как никто.

И я ответил холодновато:

— Прости, что воспользовался твоей любознательностью в ту ночь, я не владел собой.

— Оставьте свой сарказм. Я тоже желаю умирать от любви.

Это желание вдруг отозвалось во мне (вспыхнуло римское солнце над Домом Ангела в осенней ночи русского захолустья), отозвалось словами вечными, и сказалось нечаянно:

— «О, как ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе…»

Она вздрогнула:

— «Песнь Песней». Вы читали, помните?

— Да, у тебя в мастерской.

— Еще!

— «О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! О, ласки твои лучше вина… лучше всех ароматов… Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник…»

Странно прозвучали эти царские заклинания в бедной комнате перед кощунственной Троицей с золотой чашей, озаренной косым лучом ночника; однако я был словно в горячке исступления (да и сейчас еще не отошел, пишу — и сердце колотится как бешеное, и руки дрожат). Она подарила мне час — подробности опускаю, — и все чудилось чье-то чужое присутствие… этих, конечно, с проклятой фрески. Она ушла, я лежал на кровати и смотрел, внимательно рассматривал каждую деталь — впервые! — пересилив отвращение… к себе: с самого начала этот потаенный пир подсознательно воспринимался как символ собственного преступления. Вневременная аллегория: позы, наклон головы, тусклые темные одеяния и куколи скрывают фигуры и лица, лишь смуглые ступни и кисти рук обнажены, да центральный персонаж, почти отвернувшись, взирает левым ярким зраком на чашу… Низкий стол — не стол, не сундук (как я было предположил), а деталь комода (точно, я сравнил!) — средний продолговатый, похожий на гроб ящик, в котором хранилось письмо Митеньки. Вот первая реальная деталь. «До скорой встречи в родовом склепе». А вот, кажется, и вторая! Не фрагмент дворца в левом углу, а драгоценный мрамор нашего треугольного мавзолея, и вправду едва различимого в дымке времени… Надо проверить. А черное растение на заднем плане прямо над головой средней фигуры? Не яблоня рая и не кипарис смерти… уж не болиголов ли это, произрастающий в поймах «подземных» рек?.. Детальки любопытные, но, скорее, аксессуары для главного действа — «живой жути» мистерии, подспудного огня. Его источник скрыт, вне сюжета, и направлен на золотую чашу с пурпурным зельем, к которому тянутся скрюченные пальцы «погребенных».

И чем дольше смотрел я на этот смертоносный сосуд, тем более странное ощущение проникало в душу, сюрреалистическое (той самой «живой жутью» когда-то обозначил я его). Серый, подернутый пеплом колорит картины усугубляется, по контрасту, пурпуром и золотом этого центрального символа пира. «Что ж, так и было задумано!» — произнес я вслух; и мистическое чувство, словно неуловимое воспоминание, иссякло.

Что-то я хотел… Взгляд переместился в левый угол фрески. «До скорой встречи в родовом склепе». Да, похож, но переть в предрассветных потемках на кладбище не к спеху. Но и лежать тут невмоготу. Встал, оделся, выключил ночник, прижался лбом к холодному оконному стеклу с редкими проблесками капель. «Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник». Что мне дает силу жить? — впервые задал я этот вопрос. Что (кто) щадит мою жизнь? Не знаю. «Запертый сад — сестра моя, невеста…» — зачем я сказал? Я так чувствовал. Но это подло, об этом я говорил под римским небом возле Дома Ангела, говорил с отчаянием, стихи не шли, дух творчества иссяк… И вдруг вспомнил сегодня — это любовь? Зачем она мне теперь? «Заключенный колодезь, запечатанный источник»… Не библейским садом — погибающим парком обнажилась на исходе ночь. В этом парке кто-то живет. Ну, не впадай в бред! Как она сказала: «У вас же нет запасного яда». Запасного не было… Но значит ли это, что Евгений жив? Тьфу, бред!