Криста Бернут - Тогда ты молчал

— Она часто болела?

— Да. Часто.

— Значит, она не могла тебе помочь, когда отец плохо обращался с тобой. Она не могла быть рядом с тобой и защитить тебя от его гнева.

— Нет.

— Ты был совсем один.

— Да. Совсем один.

Слова отдавались эхом в его голове, проникали глубоко в сознание. Давид больше не плакал. Его охватила страшная слабость, и ему показалось, что он сейчас потеряет равновесие. Он находился в аду. И в этом аду существовал один-единственный человек — его отец. Давид помнил, как на его глазах сломался Гельмут, а он тогда посчитал, что Гельмут — придурковатый слабак. Давид думал, что он лучше Гельмута, хладнокровнее, сильнее, но это оказалось не так. Он был в еще худшем положении, потому что никто и никогда не готовил его к тому, что он сейчас переживал.

Все еще находясь в своем индивидуальном аду, Давид думал: «Даже хорошо, что можно выпустить все из себя. Может, однажды так и должно было случиться, чтобы я мог спустить пар, как перегретый котел». Так, по крайней мере, утверждал и полицейский психолог, с которым все сотрудники отдела по борьбе с наркотиками обязаны были регулярно проходить собеседование, в связи с тем, что, как гласил приказ, «их работа требует крайнего напряжения душевных сил». Полицейский психолог, мужчина с лысиной и потными руками, заметил нервозность Давида и высказал по этому поводу свое мнение: Давид подавляет в себе целую кучу проблем, и однажды это ему аукнется. « Вам нельзя все подавлять и носить в себе », — сказал он и предложил пройти короткий курс лечения, в ответ на что Давид поднял бедного мужика на смех. Никого не касалось, что происходило с ним, никто не имел права бросить хотя бы беглый взгляд в его душу, но факт оставался фактом: Фабиана этот запрет не остановил.

Фабиан вообще считал неприемлемыми какие бы то ни было запреты. Если уж на то пошло, он просто устанавливал собственные правила, и теперь эти правила опутали Давида, как паутина муху.

Давид уставился на свою «семью», которую он сам расположил в таком порядке. Гельмут был его «отцом», Франциска — «матерью», Сабина — его «сестрой», Хильмар — «Давидом». Он расставил их, не замечая, что тем самым выдал некоторые свои тайны. Намного больше, чем ему хотелось. Даная находилась слишком близко от него. Его родители стояли друг возле друга и смотрели вперед, мимо детей, — их Давид расположил значительно левее, родители не могли их видеть. Родители, которые не могут видеть своих детей, несостоятельны как родители. Почему он так сделал? Он любил своих родителей и не считал, что они что-то делали не так, воспитывая их с сестрой, и, тем не менее, в его душе бушевала такая буря, какой он не испытывал никогда в жизни.

Его отец стоял перед ним, бледный от гнева. В этот раз не из-за носка, а… Давид не знал почему. Да и все равно. Отец казался ему великаном, хотя на самом деле он был скорее невысокого роста, жилистый. Гнев делал его таким огромным. У отца в руке была полицейская дубинка, которой он наносил удары. Давид освободился от своего тела, его взор упал на плакат с изображением белого дома с голубыми ставнями и кустами красных роз у двери. Санторини. Он всматривался в эту картину, пока отец бил его, и это помогало ему почти ничего не чувствовать. Его дед был родом с этого острова, и его отец хотел однажды вернуться туда, но затем, будучи молодым человеком, влюбился в мать, а потом пошел в полицейскую школу и стал полицейским. А потом на свет появились Давид и Даная. Вдруг их стало четверо, а отпуск на Санторини для четверых был очень дорогим, так и получилось, что они никогда там не были. Ни разу.

Вместо этого его отца перевели работать в другое, почти идиллическое место — маленькое патриархальное селение, в богом забытый край. Здесь возводилась установка по переработке отработанного ядерного топлива, и полицейские, в том числе и его отец, должны были охранять строительство от демонстрантов, которые по непонятным и совершенно надуманным причинам выступали против создания здесь рабочих мест и не хотели, чтобы селение разбогатело. Так, по крайней мере, жители села говорили полицейским и были рады им, как своим защитникам. Мясник угощал их бесплатными обедами, в местном кафе для них всегда оставляли места.

А затем были четыре долгих года, двести восемь недель, а если двести восемь умножить на, как минимум, пять рабочих дней, для молодого человека, каким был его отец в то время, получалась целая вечность. Его отец даже много позже мало рассказывал о том времени, но Давиду довелось как-то самому побывать в тех местах, уже много лет спустя, и тогда он узнал, что происходило там на самом деле. О том, что демонстранты не хотели подчиняться властям, что полицейские, в силу новой директивы министра внутренних дел, были вынуждены действовать против демонстрантов с такой жестокостью, что постепенно все селение встало на сторону демонстрантов. И что мясник отказался обслуживать полицейских, и что в кафе им отказывались давать поесть. Но ничего не помогало.

«Ненависть, — сказал его отец тогда, — очень трудно переносить. Ее вряд ли можно выдержать». И это было все, что он сказал. В остальное время он молчал и сразу же переключался на другой канал, если по телевизору снова и снова показывали жутковатые эффектные кадры с ярким светом прожекторов, мощными водометами и жалко выглядевшими среди мокрой холодной грязи юношами и девушками, проявлявшими столь удивительное упрямство.

Его отец ничего не мог поделать. Он получал решительный отказ на свои просьбы о переводе в другое место, что неудивительно, потому что все его коллеги хотели убраться из этого пекла, все до единого.

Итак, его отец, мирный, дружелюбный человек, которого любили все соседи, отыгрывался за свои мучения на детях. Никогда раньше и никогда позже он этого не делал, но в возрасте от шести до десяти лет отец избивал Давида почти каждую субботу, и всегда — полицейской дубинкой. С Данаей он обращался не так жестоко, но пощечины доставались и ей. Давид закрыл глаза, увидев перед своим мысленным взором ее нежное, заплаканное личико. Их мать плакала тоже и страдала от мигрени вдвое чаще, чем раньше, но никогда не спешила на выручку детям. Она не хватала мужа за руки, она не защищала своих детей.

А после этого семью уже невозможно было склеить. Дети смотрели в одном направлении, родители — в другом.

А перерабатывающая установка так и не была построена. Все оказалось напрасным.

Давид, теперь уже совсем взрослый, стал пленником временной дыры. Он провалился в 1983 год и не мог выбраться оттуда, как ни старался. Он все еще смотрел на плакат с видом прекрасного солнечного острова, который они уже никогда не увидят, потому что его отец зарабатывал слишком мало, чтобы хотя бы раз провести там отпуск всей семьей. С опозданием на двадцать лет Давид почувствовал боль, которую ощущал тогда, — реальную физическую боль. Вся его спина болела. Он испытывал ощущение, будто ему сломали все позвонки. Согнувшись, он стоял перед своей «семьей», которая смотрела мимо него, и каждый из его родных был заключен в ловушку своего положения. И Фабиан не давал ему покоя, ни минуты отдыха от этого чудовищного путешествия в его прошлое. До тех пор пока Давид не рассказал все, что знал.