Александр Бородыня - Эмблема печали

— Я был в Саратове, Ростове, Кишиневе, я был в Тамбове, Могилеве и Баку, — бодро выводил голос Коши. Бандит высунул на бутылке забытую командированным шляпу. Пуля пробила шляпу и с визгом отрикошетила от металлического обода купейной двери, за которой упал на свою нижнюю полку, хватаясь за сердце, отец семейства, а Коша продолжал: — В Могилеве я купил себе халат… Ол’райт!

Нападающие били из автоматов, но не трудно было понять: из автоматов били лишь над крышей вагона и по звенящим под пулями колесам, для острастки.

— А теперь я отдыхаю, в потолок себе плеваю, — надрывался Коша, — кушать, пить, курить у нас тут есть…

Сжимая пистолет обеими руками и тщательно целясь по бегущим фигурам, одетым в милицейскую форму, он, почти как в тире, бил их одну за другой, в шею, под горлышко бронежилета, и пел:

— Может быть, кому обидно, может быть, кому завидно, так может подойти и тоже сесть!

Нападающие, конечно, не могли расслышать слова песни, вероятно, их раздражала вовсе не она, а точные выстрелы бандита, вероятно, был отдан короткий приказ «стрелять на поражение», и пули, до этой минуты свистевшие под вагоном и над вагоном, вдруг посыпались прямо в стекла. Потеряв несколько человек, нападающие перестали заботиться о жизни пассажиров.

— Ды-ни! — прохрипел Абдулла.

Он посмотрел на Кошу помертвевшими мокрыми глазами, чем-то напоминавшими взрезанные бухарские дыни, и упал в проходе, на его спине расплывалось звездообразное багровое пятно. Он подгреб под себя руки и, с трудом перевернувшись, не имея сил даже хрипеть, так вдруг сдавило внутри, сел, привалился спиной к закрытой двери.

— Глупо-то как! — сказал Коша, протянул руку и закрыл темные стекленеющие глаза Абдуллы. — Поспи пока.

Поезд стоял на месте, и, разбив стекла своего купе, дембеля тихо выбирались через окно и прыгали на насыпь. Автоматная очередь, просвистевшая над головой Владимира, заставила его отбросить оружие и поднять руки.

— Не стреляйте! Свои! — крикнул он. — Мы заложники!

Снаружи были хорошо видны прижимающиеся изнутри к стеклу напуганные, бледные лица пассажиров.

— Если хотите сохранить свою жизнь… — загремел опять усиленный мегафоном голос…

— Хотим! — сказал Коша, грустно посмотрел на растресканные стекла и добавил веселым шепотом: — Сволочи! Пассажиров не жалко, так себя бы пожалели!

Он выпустил последнюю пулю в появившегося в проходе милиционера, отшвырнул, подобно солдату, свое раскаленное пустое оружие и поднял руки.

Зачем-то проводник прошел еще раз по вагону и проверил билеты. Он был в сопровождении немолодого майора и все время переспрашивал:

— До конца? Значит, до конца?

Майор потирал грубой рукой красную шею, и плохо зашнурованный бронежилет его неприятно выдувался из-под милицейской формы. Он ничего не говорил. Когда майор отвернулся, Алексей сунул в сухую руку проводника пачку зеленых банкнот.

Трупы перенесли из вагона в машины. Тяжело раненного гитариста и нескольких женщин взяла «скорая». Алексей увидел через окно, как вместе с женщинами в «скорую» садится Петр Петрович. Голова Петра Петровича была уже перебинтована, и, судя по всему, он плохо понимал, что с ним происходит. Найденное в вагоне оружие переписали, пистолет Мирного Алексей успел выбросить в коридор, и он, так же как и прочие стволы, был занесен в список.

Единственного уцелевшего бандита, заковав в наручники, посадили в отдельную «Волгу». С двух сторон по милиционеру, вооруженный милиционер рядом с шофером на переднем сиденье. Коша почему-то все время улыбался и отпускал шуточки.

— Убежит он! — сказала Лида, выглядывая в окно коридора.

— Почему ты думаешь? — спросил Алексей.

— Не похоже, чтобы его до тюрьмы довезли! Ну, не знаю. Просто, не похоже!

«Волга» фыркнула выхлопной трубой, лихо развернулась на песке и побежала в сторону шоссе.

— Гитариста жалко! — сказала девушка. — Теперь останется калекой на всю жизнь!

— А больше тебе никого не жалко?

— Что? — она с интересом взглянула на него. — Нет! — она тряхнула головой. — Кстати, кто-то обещал мне рассказать про этого Петра Петровича. — Она сделала короткую паузу. — Скажи, Алеша, почему ты его искал?

— Разве я обещал?

Лида улыбнулась. Высунувшийся было из своего купе писатель, заметив эту крамольную улыбку на молодом лице, с силой захлопнул изнутри дверь. Вообще в вагоне было относительно тихо. Только прерывистое женское всхлипывание иногда и сквозь шум колес монотонный голос следователя, производящего первичный допрос.

— Теперь, я думаю, придется нам пересесть в другой поезд, — сказала Лида.

— Тебе. Я уже приехал.

— Знаешь, я тоже, наверное, дальше не поеду, — задумчиво сказала Лида. — Ну его, это море. Все равно холодно. А куда ты теперь?

— У меня здесь небольшая работа. Надеюсь управиться за пару дней и обратно, в Москву, домой! По крайней мере, впечатлений набрались. Есть о чем рассказать.

— Точно, впечатлений под завязку. Знаешь, — она вовсе не смотрела на него, но обращалась все-таки к нему, — а ведь здорово, Алешка, что мы с тобой опять столкнулись.

— Лбами!

— Лбами! Нет, ты не обижайся… Я тебя вообще-то забыла начисто… Ушел и ушел… И не надо.

— А теперь ты меня вспомнила?

— Если хочешь, опять забуду! Хочешь?

Пятна крови на полу и на дверях успели уже высохнуть, и приходилось все время смотреть в окно, чтобы глаза случайно не попадали на них. Лида не боялась этих следов чужой смерти, но воображение против воли начинало выстраивать неровные кляксы во что-то законченное. Одни походили на уродливые лица, другие — на странных многолапых зверей, она боялась запоминать. Она всегда думала про себя, что профессиональный художник не должен держать в памяти ни одного лишнего образа. И старалась не держать.

Милицейская машина, куда, предварительно обыскав и надев наручники, втолкнули Кошу, оказалась совсем развалюхой. Несколько раз, имея полное на то право, водитель пытался включить сирену или, на худой конец, мигалку, но, кроме пронзительного скрежета тормозов на мокром асфальте и захлебывающегося рева движка да еще, пожалуй, тяжелых раскатов грома, никакие другие торжественные звуки арестованного не сопровождали. Мигалка на крыше, правда, сперва вспыхнула, озарив голубым судорожным светом грозовой полумрак, но тотчас и погасла.

Зажатый с двух сторон двумя конвоирами в пропитанной насквозь дождевой влагой, противно пахнущей форме, Коша долго ворочался, пытаясь принять положение поудобнее.

— Ну чего ж ты извертелся весь! — наконец, не выдержав этих телодвижений, возмутился милиционер, сидящий справа от бандита.