Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

— С конца, — горько посоветовал Антуан, хотя даже не предполагал, о чем пойдет речь: может быть, этот Жан — да, он видел его у Эстер раза два, вспомнил Антуан — напал на след подонков, покушавшихся на жизнь Эстер?

— Мадам Лепелетье тяжко ранена. Но, поверьте, господин Дамиани, я не виноват.

“Значит, Эстер содержала его для страховки, — понял наконец Антуан. — И как я сразу не догадался? А вообще-то держать при себе эдаких ”представителей народа”, людей дна… — наверное, неплохой ход со стороны Эстер — но, к несчастью, и это ей не помогло…”

— Так ты был телохранителем у мадам?

— Оно почти так. Я выпью еще?

— Конечно-конечно. Так почему же ты не сопровождал ее в тот роковой день?

— Да, как вы помните, господин Дамиани, я редко сопровождаю ее. У меня была другая задача, другой маневр, так сказать. Я был у нее, как говорится, на всякий случай… — Жан хлебнул еще.

“Э-э, да эдак ”представитель народной гущи” опорожнит мой бар”! — с иронией подумал Антуан, пытливо глядя на “телохранителя”, не сохранившего здоровья Эстер: зачем же он припожаловал?

— Ищу вашей защиты, господин Дамиани. Я не виноват. Госпожа не поверит. Но я не виноват. Я все сделал как надо.

“Боится, что после покушения Эстер откажется от его услуг”, — понял Антуан, а Жан продолжал довольно несвязно — речь его была косноязычна, засорена жаргонизмами. Слушать его было неприятно, и Антуан с трудом подавлял какую-то органическую неприязнь к этому малому.

— Она как пить дать теперь расправится со мной, — с придыханием сказал Жан.

От такого неожиданного поворота в разговоре Антуан даже фыркнул:

— Кто?! Эстер? — он чуть не захохотал: хрупкая, утонченная Эстер — против этого бугая? Она — расправится? Она — любящая свежие пармские фиалки, обожающая Шуберта, рыдавшая, когда ее любимый дог Фредди повредил себе лапу?

В ответ на фырканье и гримасы Жан посмотрел на него тяжелым взглядом и тихо сказал:

— Вы не знаете ее, господин Дамиани…

“Ну конечно! — даже восхитился такой наглостью Антуан. Я не знаю Эсти! Я — выносящий на своих артистических плечах все ее капризы! Я ее не знаю! А он — знает! Наглость этих простолюдинов переходит все границы! Я не знаю Эсти!..”

Щедро отхлебнув виски, Жан между тем продолжал хрипеть: — Однажды в баре “Рояль” одна несчастная девица, Мари, в общем, “цветок асфальта”, по пьянке опрокинула на платье госпожи Лепелетье бокал шампанского… Не нарочно, а по пьянке. Но госпоже показалось, что нарочно…

“И долго еще мне выслушивать этот бред?” — устало подумал Антуан, покосившись на кухоньку: Эдмон не хочет выходить, ну и прав по-своему: пришел человек его любовницы, ему, Антуану, и мучиться с ним. “Пусть хлебнет еще, и выпровожу, под предлогом того, что надо работать…”

— …Наутро девица, эта самая Мари, погибла под колесами автомобиля…

— Ну что ты плетешь, Жан? — фамильярно укорил Антуан. — На что ты намекаешь? Мало ли девиц в Париже попадает под машину?

— Не знаю, много или мало, а только знаю крепко: если кто, упаси Бог, становится на пути госпожи, — тому несдобровать, клянусь. Как вышло и с этой госпожой. С ее двойником.

— С каким двойником?

— Ну, с приезжей госпожой.

— Ты имеешь в виду сеньору Сальватьерра? А что с ней вышло?

— А то! — огрызнулся вдруг Жан и неожиданно для Антуана впал в истерику. Никогда ранее не видевший истерики у таких здоровых крепких ребят, как Жан, Антуан опешил. А Жан между тем вопил, вскакивал, бегал по студии и плакал — настоящими слезами!

— А то! — кричал он задыхаясь. — А то, что мне теперь не жить! Она порешит меня! Как хотела порешить эту свою сестру! Ведь это я по ее велению нанял двоих! И они повели ту от самого охотничьего домика! Кто ж мог знать, что черт попутает карты и что госпожа в бешенстве сама кинется к вам сюда, а та [1] По техническим причинам разрядка заменена болдом ( Прим. верстальщика ) тоже сюда подъедет! Кто ж их, шальных, разберет! Еще похожи, как две свечи — не отличишь, черт бы их побрал! А я знал?! Я знал, что она сама припрется сюда — сама себе на погибель?! Я знал?! А теперь она, как пить дать, с меня взыщет! Угробит! Не-е, она не пожалеет. Меня? Не пожале-е-ет! Сестру родную не пожалела — где уж меня, болвана, пожалеть! Вот я и молю вас, господин Дамиани: вы ее дружок, заступитесь за меня Христа ради! Растолкуйте ей, что не виноват я — черт все запутал!..

И по мере того, как Жан, всхлипывая и хрипя, вновь и вновь повторял детали страшной истории, чудовищная суть преступления прояснялась и для Антуана, который огромными глазами смотрел на Жана как на выходца с того света, как на посланца Ада, и для Эдмона, который, забросив свой кофе, залив плиту, осел на пуфик и так и сидел в кухоньке, не умея совладать со своими впечатлениями…

Многое в жизни видывал Эдмон Мэй, многое слыхивал бывалый путешественник и охотник, но чтобы такое…

Исповедь Жана произвела на обоих друзей столь тяжкое впечатление, что долгое время — и после ухода страшного вестника — они сидели молча, а потом пили не чокаясь — как по покойнику…

Они взяли друг с друга слово молчать. Ничего не говорить Марианне, ибо для ее тонкой, нежной души демоническая правда может стать губительной. Не всякое сердце выдержит. Сестра наметила ее в качестве жертвы. Сестра выступила ее палачом. Причем, та сестра, которой Марианна отдала свою кровь…

Надо молчать. О такомнемыслимо сказать.

… И вновь Марианна сидела на заветной скамейке в розарии, что примыкал к больничному саду. От терпкого аромата белых роз, чьи прозрачные лепестки ложились на лист письма, кружилась голова.

Стоял дивный солнечный день.

“…Ангел мой, сеньора Сальватьерра!

Не нахожу себе места в сем подлунном мире с той самой минуты, как увидел Вас. Улыбка Ваша, голос Ваш долетают до меня за несколько тысяч километров. Ваши коралловые губы снятся в ночи. Ваши волосы… О них хочу сказать особо. Свои прекрасные блестящие волосы Вы, очевидно, моете жасминным шампунем, поэтому сей чудный запах преследует меня и томит…” — Марианна засмеялась: проказник Луис Альберто, соскучившись, прислал ей длинное “любовное послание”, чем немало развеселил Марианну — и улыбка блуждала по ее губам впервые за эти тяжелые дни переживаний, связанных с одним-единственным — здоровьем Эстер. Каково ее дыхание? А цвет лица? — чутко присматривалась и прислушивалась в эти дни Марианна, не докучая Брикману лишними вопросами, и сегодня была вознаграждена: Брикман сам объявил ей, что анализы у Эстер улучшаются, надежда на выздоровление стала реальностью. Правда, на сегодня он не уменьшил дозу снотворного для Эстер — пусть поспит, это целительно, но на завтра ее будут выводить из летаргического состояния. В общем, завтра Эстер придет в себя.