Динни Пэн - Сокровища Джарда. Западня XX века. Ловушка для Марианны. Казнить палача. Тайна рабыни Изауры

— И как я не догадалась допросить его с большим пристрастием! — пожалела Изаура.

— А что бы это изменило? — довольно жестко спросил Тобиас.

— Как — что?! Я бы знала, что ты, ты — жив!

— Ну вот ты узнала — и что? — в его тоне прозвучал чуть ли не сарказм — это и обидело, и даже разозлило Изауру — неожиданный для нее самой ураган гнева поднялся в ней, и в этом урагане Изаура воскликнула страстно, горестно:

— И как ты можешь говорить так?! За что ты казнишь меня, Тобиас?

— Я?! Казню?! — взъярился и он в ответ.

— Да! Казнишь! За что?! Ведь я не предавала тебя! Если бы ты знал, сколько бессонных ночей я провела! Сколько рыданий слышали стены моей комнаты! А ты, ты — ты даже не послал нарочного с известием, когда пришел в себя!

— Я тебе уже объяснял! — закричал Тобиас.

— Нет, невозможно объяснить твое молчание! Да! Ты не мог ходить! Но ты уже мог тогда подать весточку о себе! — обличала Изаура, обижая Тобиаса и тем самым провоцируя его гнев.

— Весточку! — глаза Тобиаса налились кровью. — В то время как оттуда, от вас, пришли вести, что ты счастлива! Что скоро свадьба!

Двое любящих друг друга людей, не зная, как совладать с тяжелейшей жизненной ситуацией, как разрубить гордиев узел страстей, противоречий, ошибок, — забыв обо всем на свете, обвиняли друг друга, не отдавая себе отчета в том, что основа этого скандала — прежнее чувство — любовь… Любовь, не угасшая с годами, любовь, не растоптанная ни унижениями, ни кознями злого рока…

Не представляя себе трагических последствий, ни о чем не думая, находясь во власти слепого обличения, они выкрикивали в лицо друг другу жестокие слова, о которых пожалели уже спустя несколько минут…

— Видимо, тебе было легче растоптать самую память! Тебе, Тобиас, было легче забыть обо мне, чем ворошить все!

— Я не хотел стать препятствием на пути к твоему счастью! А теперь ты за это упрекаешь меня, Изаура! Одумайся!

— Нет, это ты одумайся, Тобиас! Как ты мог взять на свою душу такой грех! Скрыть от меня, что ты — жив! Как ты мог?!

— Мог! У меня хватило мужества!

— Это ты называешь мужеством, Тобиас? Да это — трусость!

— Как ты, ты, Изаура, можешь оскорблять меня?!

— Это трусость! Это низкая трусость! — с жестоким упорством твердила она — волосы ее разметались, лицо горело — Изаура стала красива несвойственной для нее, какой-то жестокой, безумной красотой: глаза пылали темным огнем, словно испепеляя все вокруг. В ответ на обвинение в трусости, унижающее его мужское достоинство, Тобиас, задохнувшись, выпалил:

— А ты — ведьма!

Ужаленная словами любимого, Изаура в забытьи прокричала:

— Если я ведьма, то ты — раб! Не я рабыня, нет! Я изгнала из себя рабыню еще тогда, когда все меня считали таковой! Все думали, что я рабыня, а я была уже свободна внутренне! А ты — вот такой: скованный, трусливый, затаившийся в глуши, ты — раб! Презренный раб!

Мертвенная бледность покрыла лицо Тобиаса, и Изаура вдруг сообразила, что нанесла любимому смертельное оскорбление, которое ничем не загладить — ничем… Побелевшие от страха содеянного глаза Изауры остановились. Она потерянно закрыла рот рукой, а Тобиас, медленно повернувшись, пошел прочь…

Пошел прочь…

И, как видела Изаура по его походке, навсегда…

Теперь уже безвозвратно!.. Что она натворила!..

Ее Тобиас, полчаса назад обретенный ею, уходил от нее навсегда!.. А если так — значит, жизнь ее кончена.

Сквозь кусты, сквозь ветви, не разбирая дороги — теперь уже все равно! — бежала Изаура. Бежала туда, откуда почувствовала свежее дуновение. Там река. Там вода. Там избавление. Избавление от всех мук сразу.

Задыхаясь рыданиями, захлебываясь слезами, Изаура выбежала на берег.

Вот она — спасительная вода…

Через несколько минут по ровной глади реки поплыл какой-то предмет, похожий на… соломенный детский кораблик?.. Нет. При ближайшем рассмотрении оказалось, что предмет этот — легкая женская шляпа из золотистой соломки.

… Золотистым облачком тихо плыла она по водной глади, и нежная гроздь сиреневых цветов погружалась в воду, и капли дрожали на лепестках, будто чьи-то невыплаканные слезы…

Уже через десять минут, опомнившись, Тобиас носился по саду, продираясь сквозь заросли, ломая на ходу ветви, исходя безнадежным зовом:

— Изаура!.. Изаура моя…

Ничто не откликалось ему. И сердце Тобиаса сжалось в гибельном предчувствии…

Трагическую весть Малвина и Тобиас привезли на старую многострадальную фазенду, так и не успевшую насладиться кратковременным своим иллюзорным счастьем…

Алваро, услышав, окаменел. Завыла, заголосила по своей любимице Жануария. Заплакал Андре. Но более всего и родственников, и слуг потрясла реакция Мигела. Всегда уравновешенный, спокойный, Мигел страшно, по-звериному, закричал и рухнул на пол, впервые в жизни потеряв сознание.

…А придя в себя, как безумный, шептал не переставая:

— Жизнь кончена… Жизнь кончена…

Горечь траура, конечно же, перекрыла радость узнавания того, что Тобиас остался жив. Более того, искренно говоря, в сознании жителей фазенды его воскрешение прочно соединилось с трагедией утраты всеобщей любимицы… Оставалась еще слабая надежда, пока не было выловлено из реки тело. Но потом, недели две спустя, пришла весть — которую пришлось скрыть от подавленного Мигела, — что верстах в семи ниже по течению выловлен труп молодой женщины, но он настолько обезображен от долгого пребывания в воде, что родственникам не стоит подвергать себя пытке видеть — все равно опознать его невозможно.

Траур спустился на фазенду черной ночью. Для ее жителей перестало всходить по утрам солнце. Потускнела, запылилась листва в окрестностях. Тому было и реальное объяснение, стояла иссушающая жара. Все будто вымерло — и будто призывало к смерти…

Заметив, что домашние тайно, но упорно следят за ним, Мигел — для претворения в жизнь своего замысла — повел себя с несвойственной для него хитростью: вроде бы внешне приободрился, а в разговорах хитро подпускал фразы о том, что жить надо, несмотря ни на что. На самом деле после трагической вести отец принял бесповоротное решение последовать за дочерью: ничто больше не удерживало его на земле.

Но исполнение его замысла требовало усилий — пусть небольших, и времени. Наконец Мигел достал старый браунинг и наконец-таки для постаревшего, измученного жизнью Мигела, потерявшего вкус к радости, к еде, к винам, к дружбе, для разочарованного Мигела наступил — кто бы мог подумать! — желанный день… День, на который Мигел сам себе назначил казнь.

Чтобы не было осечки или другой какой закавыки с оружием, с утра Мигел уединился в саду, где даже под тенью дерева не было прохлады, и начал чистить и смазывать пистолет. Обращаться с оружием он умел в молодости, и теперь оказалось, что нужные навыки не утеряны. Надо сказать, что с самого рассвета в этот день Мигел был собранным и выглядел, как это ни покажется странным, бодро, ведь сегодня для него наступал конец всему.