Инна Булгакова - Литературный агент

Покровский прав: ничего нельзя было трогать, открывать, закрывать, уносить и т. п., если на меня хотят повесить преступление. Или действовали двое, в символическом ключе… как они там смеялись в «Русском Логосе»: демон-искуситель, вложивший мне в руку нож — Ангел-хранитель, уничтожающий улики против меня. Я рассмеялся безумным смехом — тем самым, гоголевским, сквозь слезы — вскочил, обогнул угол избы и заглянул в окошко.

Долго смотрел, прижавшись лицом к железной решетке, но детали расплывались в сумеречном заоконном пространстве. Орудие убийства, кажется, исчезло. Или мне не видно? Подошел ко второму окну, несколько другой ракурс: нету ножа на том месте! Постепенно в предзакатном западном свете проступили предметы: столик с бутылкой, наполовину опустошенной, и два бокала с вином (чуть-чуть на донышках — так и было!), деревянный подсвечник с оплывшим воском на высоком комоде, зеркало в медной, с изысканными завитками, оправе, засохшие потеки и пятна на ковре. Не покровитель, а враг — тот, должно быть, с земляным лицом в окне… или чертова бабушка в брюках — подобрал нож с кровавыми отпечатками, запер избушку и отнес куда надо… Но где же «органы»? Ведь ничего не тронуто, кроме орудия убийства. Погоди, а так ли это? Я до боли в глазах вгляделся в тесный тусклый мирок за стеклом. Нет, не так! Точно помню фотографию, засунутую за завиток зеркальной рамы. Фотографию, по которой я скользнул взглядом, не успев рассмотреть в отблеске свечи: девичье лицо без тех деталей, что необходимы для опознания; помню только волосы, черные, обильные, как будто капюшон плаща из волос… И еще! На тахте нет Юлиной сумочки из искусственной соломки.

Ну и что мне это дает для разгадки прошлой ночи? Разве что туманное предположение, подловатый намек: коли «органы» не извещены, не собираются ли меня шантажировать?

Я отвернулся от окна, осмотрелся. Невеселое место. Чахлый ельник, высокий осинник, густой малинник, старый сарай из бревен. Подошел. Двери уже нет, а у входа как бы крошечный загончик, обнесенный проволокой. Раздался шорох, я шарахнулся в кусты малины и вдруг невольно улыбнулся: в вольер из сарайчика важно вышла парочка — черная курица и нарядный, как вельможа, петух. Курочка нежно заквохтала, кавалер ее страстно прокукарекал. Ведь не померещилось мне петушье пенье! И другое, и другое не померещилось: погреб — как склеп, нож в спине, лицо мертвеца в окне и исчезновение трупа.

Конечно, ночью я не соображал, куда во тьме бегу, однако сориентироваться не сложно: машина моя на востоке, платформа на западе. Тропки не было, но просвет меж малинными прутьями намечался. Пойти бы туда под тревожное птичье трепыханье (петух нужен тут для обряда жертвоприношения при ворожбе?), найти звонкоголосый ручей, который приведет меня к проселку, сесть в электричку, увидеть лица современников… Но на опушке ждет машина, и за мной наблюдают, чувствую! Пересиливая страх, я все-таки пошел в провальчик меж упругими оранжевыми прутьями в черный косматый ельник; слева под березкой мелькнуло яркое пятно — кучка желтых цветов на тугих стеблях. Это кувшинки? Нет. Неужто орхидеи? Вдруг резко заголосили птицы — кто-то спугнул их? — я круто развернулся и почти побежал назад, ежеминутно ожидая нападения.

После звонка за дверью вроде бы раздался шорох, растворившийся в длинной паузе (понял я, что меня рассматривают в глазок, и постарался принять беззаботный облик), наконец дверь приоткрылась.

— А, внук адмирала, — обронила Тихомирова. — Чем обязана?

— Добрый вечер, Лада Алексеевна. Мы с вами едва знакомы… — я умолк выжидательно.

— Ну, дальше?

— Хотелось бы узнать вас покороче.

Известная, преимущественно в дамских кругах, писательница взглянула иронически.

— С какой целью?

Сказать правду нельзя, придумывать предлог поздно. Я улыбнулся как можно сердечнее.

— Ладно, проходите. Разберемся.

Она шла впереди по длинному коридору, покачивая крутыми бедрами, обтянутыми фиолетовым шелком. Фиолетовая, в желтых лунах и звездах, пижама ранним вечером — оригинальный шик, богемный, должно быть.

В самой дальней комнате мы сели в кресла у низенького столика, я огляделся: обстановка ли влияла (ковры, мягкая мебель для изнеженного тела и одна лампа в углу, покрытая прозрачно-бордовым платком), но показалось мне, что я уже бывал здесь.

— Черкасов бывал у вас? (Она неопределенно пожала круглыми плечами.) Знакомая какая-то атмосфера, может, и я с ним приходил, ну, подростком еще…

— Не помню, не подчеркивайте мой возраст, — отозвалась Тихомирова, скорее, рассеянно, чем кокетливо; и вдруг предложила: — Давайте выпьем?

— С удовольствием.

Она вышла и вернулась через минуту (будто наготове держала) с двумя бокалами и — я б, наверное, упал, кабы стоял — початой бутылкой бордо. Не просто атмосферка знакомая, но и детальки убийственные!

Я взял наполненный хозяйкой бокал, но медлил… сейчас выпьем, поцелуемся, провалимся в кошмар, я очнусь, а она… Она отпила глоток и сказала:

— Смерти я не боюсь, но болезни отвратительны.

— Какие болезни? Вы больны?

— Здорова и неутомима, как лошадь. И знаете, почему? Уже много лет я выпиваю каждый день полбутылки сухого красного. Когда начался капитализм, я пристрастилась к бордо.

Тихомирова говорила с ленивой усмешкой, потягивая из бокала, а я выжидал, проверяя по ней реакцию. И пробормотал как бы между прочим:

— Любимое винцо Юлии Глан.

Она кивнула.

— Вы мне напомнили: Дубовый зал, столик в уголке под лестницей. Я как раз поднималась и говорю: «Ты уже можешь позволить себе такую роскошь?» Мне в ответ: «А вы еще можете?» Находчиво, дерзкая обезьянка.

— Так она вам подражала?

— Ну, если в некоторых привычках… не в творчестве.

— Теперь понятно, — воскликнул я, — почему стихия вашей комнаты показалась мне знакомой — духи!

— Духи? — У Тихомировой раздулись ноздри крупного, но соразмерного с ее комплекцией носа. — Я-то уж почти не замечаю, привыкла… Французские, от Сен-Лорана.

Называются «Опиум». Так обезьянка и духи позаимствовала? То есть идею духов.

— Да, «Опиум», она мне называла… — Я зажмурился, сосредоточившись. — Знаете этот душок золы, дымка?

— Я-то знаю, мое детство при печке прошло. (Я открыл глаза, встретил взгляд — острый, «черный») А вы откуда?..

— Я археолог, дух домашнего очага за столетия до конца не выветривается.

— Звучит даже патетично. Однако «Опиум» не пахнет печкой. Откуда такие неожиданные ассоциации?

Оттуда, из лесной избушки!

— Сам не знаю. — Теперь мне придется много врать.

— Отчего вы не пьете? (Я решил рискнуть и опрокинул в рот целый бокал) Что это за место такое загадочное?