Марина Скрябина - Умереть – это не страшно

Полгода прошли, как в бреду… В своих копаниях, самокопаниях, безоговорочной подчиненности Юнусову, я дошла до такого дикого абсурда, что сдала православный золотой крестик, доставшийся от бабушки Оли, в ломбард и поменяла его на какой-то кулон-безделушку. Что это? Сумасшествие? Или мозги от ВИЧа совсем уплыли? Или это сам дьявол пожаловал за моей душой? Пришел, да не успел: душа-то давно заложена-перезаложена!

Я запуталась…

Не появлялась в МОНИАКе последние полгода не только из-за запретов Юнусова, но и чтобы мне не стали навязывать лекарства, убивающие меня. Зато я опять попала в инфекционную больницу по «скорой», изможденная и вся в гнойниках — прямое следствие прогрессирующей ВИЧ-инфекции. Или уже СПИДа? Нет, от этого слова пока воздержусь, а то от него веет такой кладбищенской безысходностью, что из депресухи можно не вылезти.

У меня в больнице взяли анализы и сказали, что завтра будет ответ. Как же мне пережить эту длинную-предлинную ночь, за которой последует приговор? Что это будет именно приговор, я ничуть не сомневалась. С большим трудом уснула при помощи успокоительного, и мне привиделся очередной странный сон:

Вижу себя на пассажирском месте рядом с водителем. Мы едем на черной BMW очень, очень быстро. Так быстро, что невозможно различить, какая местность за окнами машины: все сливается в единую пеструю ленту. За рулем оказывается почему-то моя богатая московская тетка по отцу, которую я не видела с малолетства. Мы с ней едем по неизвестному автобану на огромной скорости, но вдруг с оглушительным визгом тормозов сворачиваем на неасфальтированную проселочную дорогу… Как бы случайно. Но не возвращаемся назад, а продолжаем движение по проселку так же быстро, как по трассе, несмотря на болтанку, пока не попадаем на ухоженное кладбище с ярко- красными и золотыми венками на деревянных больших крестах. На заднем сидении нашей иномарки почему-то оказывается умершая бабушка Оля, которая обращается к тетке строгим голосом:

— Ты куда заехала? А ну-ка, поворачивай обратно!

Тетка, ничего не говоря в ответ, подчиняется окрику, разворачивает машину, оцарапав заднее крыло об оградку ближней могилы, и выезжает обратно на трассу…

Что это? Сон-пророчество? Неужели и в этот раз мне удастся выкарабкаться?

Утром пришел анализ: CD4 — 160 единиц! Это очень мало. Поэтому я и болела постоянно всю зиму и весну. Меня сейчас лечили капельницами с гаммоглобулином, привезенным мамой по звонку. Она была права, что гнала меня в МОНИАК, и не верила в отсутствие ВИЧ-инфекции. А все это время Юнусов говорил, что я здорова! Но почему я ему верила?!

Никак не могла понять, почему Чингиз Алиевич так со мной поступил? Ведь то, что происходило каждый раз в его кабинете после диагностики, позволяло думать, что я ему не безразлична. Он никогда не говорил о любви даже в моменты неподдельной страсти, но я чувствовала его неравнодушие…

Почему же Юнусов меня чуть не угробил, заставляя поверить в выздоровление? Может, как восточный человек, он мстил мне за что-то? Ничего не понимая в психологии мужчин — мутантов с другой планеты! — я обратилась за разъяснениями к Артуру, который пришел меня навестить в больницу, потому что тоже причисляла его к «восточным», может и ошибочно, ведь он — чистокровный армянин.

— Артур, скажи, — пустилась я расспросы, — мог ли Юнусов постараться меня привязать к себе, чтобы я была зависима от его лечения, чтобы приезжала к нему постоянно. Мог он СПЕЦИАЛЬНО меня не долечивать?

— Конечно, мог. Кроме того, наверняка он просек, что ты врешь. Ты же говорила ему, что у тебя нет мужика?

— Да, говорила. А откуда ты знаешь?

— Мне ли не знать, какая ты продувная бестия, Лиса Алиса.

— Так уж и бестия? Бестия, это от слова «бес», что ли? Не поминай его при мне, пожалуйста, и тем более — не называй меня так.

— Как скажешь. Буду тебя называть мой Ангелочек.

— Так, пожалуй, лучше. Но почему Юнусов меня хотел убить? Хотел, чтобы я у него в ногах валялась? Чтобы вымаливала лечение?

— Может и поэтому, но скорее всего потому, что ни один мужчина, тем более восточный, а еще хуже — дагестанец с закипающей по любому поводу кровью, не потерпит, чтобы его женщина принадлежала кому-то другому. Любимая, не любимая — второй вопрос, но ЕГО. Вот тебе исчерпывающий ответ.

Значит, я сама виновата, что оказалась опять на больничной койке? Вразрез с запретом Чингиза Алиевича стала в больнице принимать противовичевую терапию, подобранную специально для меня заведующей инфекционным отделением. Терапию, от которой я наотрез отказалась в клинике в последний раз. И через две недели показатель ВИЧ стал 280 единиц.

Но когда меня выписали домой, поплохело так, что пришлось забыть о лекарствах. Но — почему? Я не могла понять, ведь мне дали с собой при выписке тоже лекарство! Не веря никому, я самостоятельно отслеживала названия ампул и препаратов. Почему же в больнице ощущался невиданный прилив энергии, а дома — лишь навалившаяся усталость? Почему?! Может, с капельницами мне вводили что-то другое? Я не находила ответа.

…Совершенно не хочется вставать с постели. Нет сил. Неужели все закончено? Неужели я умираю? И нет мне спасения? Не пора ли прекратить мучения разом?

Впав от отчаяния в истерику, я написала предсмертную записку. Но перечитав несколько раз — выдрала ее из тетради и бросила в ящик стола, а сама отправилась в церковь. Что мне оставалось?

2009 год

(Из дневника Алисы)

Я давно отпустила рабочих, но задержалась в квартире дочитать дневник дочери. Казалось: вот-вот осилю его до конца, но постоянно сбиваюсь на воспоминания, поэтому никак не могу дойти до последних страниц.

Не знаю, что было читать сложнее: наркоманские откровения дочери, которую тогда и дочерью-то называть не хотелось, или ее повествование о тяжелом заболевании и борьбе с ним. Но Алиса никогда бы не смогла выбраться из наркозависимости, если бы ее не припечатало ВИЧом. Хотя даже будучи смертельно больна, она не покончила с наркотой, превратившей ее в зомби. Необходим был еще более страшный удар, еще более страшная встряска — пережитая ей кома. Только после нее пошел отсчет настоящей человеческой жизни, несмотря на тяжелейшую ежедневную и ежечасную борьбу за существование.

Я действительно упустила момент, когда дочь перестала ходить в церковь. Или она тщательно скрывала от меня этот факт, зная, насколько серьезно я отношусь к вере в Бога? Мой папа, будучи убежденным атеистом, конечно, не придал значения, что Алиса не носит православный крест. Тем более жалко, что это крест моей покойной мамы, который она надела на внучку перед своей смертью, чтобы оградить Алису от зла. Своего рода — оберег, которого она лишилась по глупости или недомыслию.