Николас Фрилинг - Ать-два!

— Да. Хорошо. Вы, безусловно, правы, и это убийство имело привкус политического. Вы сказали, что такое предположение лишено здравого смысла, и я очень рад слышать это. Вы пошли дальше, допустив, что это хладнокровное, замысловатое убийство является расправой, умышленно подчеркнув это. Это может положить начало ряду гипотез, что, как бы заманчиво ни выглядело, привело бы к пустой трате времени, поскольку мы не располагаем никакими фактами. Моя мысль работает в том же направлении. Какие имеются факты и какое основание они дают мне, чтобы начать расследование? Что всю свою взрослую жизнь она провела среди солдат. Я направил стандартный запрос французским властям. На самом деле я совершенно не рассчитываю что-то получить. Почему я должен рассчитывать на это? Но я должен искать именно во Франции, как мне кажется, поскольку только одно странное обстоятельство связано с этой женщиной — ее брак с очень обычным голландским парнем и такое обыденное и заурядное переселение в Голландию, что оно кажется преднамеренным. Что же касается Индокитая — эта женщина служила в военном госпитале и коллекционировала подаренные ей солдатами кокарды. Она сохранила несколько из них — и в том числе значки того подразделения, в котором служила в Дьенбьенфу. Все даты совпадают. Я не проводил никакого расследования — это моя жена, которая делает из этой битвы что-то вроде культа, обратила внимание на этот факт. Возможно, и Эстер делала культ… по тем же причинам. Может быть, там были ее родственники? Она югославка по происхождению… Там было много югославов в рядах Иностранного легиона. Может быть, это слабая ниточка для расследования, но должен вам сказать, что это почти все, чем я располагаю. У нас нет ни описания, ни зацепки, позволяющих узнать, кто убил ее.

Молодой человек чуть вздохнул, возможно из сочувствия. А возможно, и сам почувствовал грусть.

— Какое совпадение, что ваша жена имела отношение к Индокитаю. Не смотрите на меня так, — рассмеялся он. — Фамилия вашей жены не значится ни в одном из наших черных списков.

— Зато значится в некоторых голландских, — угрюмо сказал Ван дер Вальк.

— Да, я знаю.

— Я так и думал, — сухо прокомментировал комиссар. — Одно время это несколько омрачало жизнь здесь.

— Вашу? Профессиональную? Ох уж эти голландцы… Значит, вас немного обременяет дело этой Маркс?

— Да. И тем решительнее я хочу довести его до конца. Ради Эстер… и моей жены.

— Может быть, вы даже подумываете о том, чтобы поехать во Францию? — Это было сказано так учтиво, что Ван дер Вальк сразу понял, что что-то затевается.

— Если мое благожелательное начальство любезно позволит мне, я бы, пожалуй, поехал. Знаете старую поговорку: «Доброму слову — добрый ответ»? Делаешь запрос по официальным каналам, и тебя обманывают. Разговариваешь с людьми, глядя им в глаза — как мы сейчас, — и можешь чего-то добиться.

— По-моему, вы очень мудрый человек, — последовал неожиданный вывод. — Возможно, я говорю неосторожно, но вы очень искренни со мной, и я ценю это. Я готов помочь вам всем, чем смогу. Только не подумайте, что я смогу открыть любую дверь — я не знаю, в какую из них вы постучите, и не слишком уверен, что смогу найти нужную замочную скважину. Мы не слишком популярны в некоторых службах. На самом деле, — мягко добавил он, — как вы, конечно, знаете, мелкая ревность между различными подразделениями одной и той же администрации бывает просто поразительной. Да я и не такой уж влиятельный человек даже в своей собственной организации. Тем не менее я хочу уверить вас, что, если вы постучитесь в двери наших друзей, из замочной скважины подует не таким уж холодом. Если вы позволите, я бы вас немного предостерег.

Ван дер Вальк улыбнулся. Он подумал, что догадывается о том, что за этим последует.

— Те дни в Индокитае… и последовавшие за этим дни в Алжире… нанесли большую травму, с чем приходится сталкиваться иногда в самых неожиданных местах. Не только среди солдат. Осмелюсь сказать, что, если вы натолкнетесь на некоторую скрытность… а иногда даже и на откровенную ложь — не стоит удивляться.

Ван дер Вальк снова улыбнулся:

— Я уже имел подобный опыт… со своей женой.

До конца дня его занимали мысли об этом. Арлетт — ключ к Эстер. Возможно, не очень подходящий, но, как он сказал тому человеку, это единственное, что у него было. Обе женщины вышли замуж за голландцев и сознательно отреклись от большой части своего прошлого. Это должно было быть болезненным. Важное значение имело различие между ними. Арлетт была наивной девушкой с романтичным отношением к солдатам. Эстер была совсем иной — женщиной, которую ожесточила и озлобила жизнь и которая сама была солдатом.

Он знал о «травме» по собственному опыту. Он сделал попытку понять (не такая сложная задача в Голландии, где довольно продолжительное время подобные умонастроения господствовали среди побывавших в Индонезии). Было что-то такое в Востоке, что приковывало вас. Сам он никогда не бывал там и жалел об этом. Дьенбьенфу — это особый случай, но существовало множество литературы на эту тему, и не требовалось больших усилий, чтобы понять «некоторую скрытность», о которой с такой деликатностью упомянул человек из ДСТ.

Побывавшие там солдаты провели долгие месяцы во вьетнамских лагерях для военнопленных — те, кто пережил отправку туда. Это связало их прочными узами, которые крепли с каждым новым испытанием. Они были разгромлены, но не покорены. Они были изолированными, но не потерянными. Преданные, как они считали, Парижу, они оставались ему верны. Страдающие дизентерией, с трудом державшиеся на ногах, они помогали, спотыкаясь, друг другу, даже несли на руках раненых и умирающих товарищей по бесконечным многокилометровым дорогам в лагерь для военнопленных. Многие умирали. Росла мистическая вера в безумные идеалы жертвенности и смерти. Они вернулись во Францию, где обнаружили, что никому не было особенного дела до того, что случилось с ними, и горькое чувство изолированности еще усилилось. Многие посчитали себя свободными от обязательств перед правительством, которое посылало их на смерть в диких местах, а потом стали торговать всем тем, что раньше удерживали ценой своей жизни. Тут за них и схватилась секретная служба.

Конечно, было бы ошибочным думать, что секретная служба полностью сформирована из тех, кто уцелел после Дьенбьенфу. Часть этих людей свернула на путь, приведший к судебным разбирательствам и осуждению или к бегству и изгнанию. Но из всего этого можно было сделать два умозаключения. Все, кто был близок к секретной службе или симпатизировал ей, чувствовали себя вполне уверенно. А все те, у кого из-за несоблюдения законов возникли проблемы с гражданскими, военными или полицейскими властями, могли рассчитывать на снисходительное отношение к себе или даже на то, что на их дела вообще закроют глаза. Обчистил ли кто-то банк или просто надул службу социальной защиты, он мог спокойно жить, не боясь, что нагрянет с вопросами жандармерия. Эти люди редко оправдывали или смотрели сквозь пальцы на преступления, но они не стали бы осуждать их или помогать их раскрытию. Чрезвычайно тонкий и запутанный двойной стандарт. Ван дер Вальк погрыз большими, слегка лошадиными зубами кончик карандаша, отложил карандаш в сторону и обратился к более земным проблемам, вроде кражи в магазине.