Хью Пентикост - Где снег был красным

— Видать, времена изменились, — сказал Илайхью Стоун. Из-за мороза на его усах начали появляться крохотные сосульки. — Когда я был молодым, то никогда не позволял девочке нести самой учебники из школы и никогда не давал далеко уйти с такими свертками в руках. Кажись, до ее дома добрая миля будет. Видать, все нынче по-другому.

Напряжение ушло с лица Руфа Гилсона, и он улыбнулся Стоуну.

— Экий ты старый пень! — воскликнул он.

Руф спустился по ступенькам и направился к испачканному грязью джипу, стоящему у обочины. Он запрыгнул за руль с изяществом всадника, оседлавшего лошадь.

— Конечно, может быть, я не совсем прав, — продолжал Илайхью. — В такие времена, когда женщины на выборы ходят, на заводах работают и даже режут тебя ножом в больнице, если заболеешь, может быть…

Руф снова улыбнулся, взглянув на старика, и что-то сказал, но его слова не были слышны из-за скрежета замерзшего на холоде мотора автомобиля.

Джип волчком развернулся перед магазином и поехал по дороге вслед за Лиз. Она отошла к краю дороги, чтобы дать автомобилю проехать мимо, но, разумеется, он мимо не проехал.

— Садись! — крикнул ей Гилсон.

— Не стоит, Руф. Не хочу отнимать твое время, нам же не по пути, — сказала Лиз, догадываясь, что он поехал за ней нарочно.

— Но нам по пути, — веселым голосом солгал Гилсон. — Надо заехать к Ральфу Бенсону, он обещал мне кое-что покрасить. Давай бросай вещи вот сюда.

— Не разбить бы яйца. — Лиз бережно положила свертки на пол машины; затем она устроилась на сиденье рядом с Руфом.

Джип тронулся, и они поехали по накатанной колее.

— Приятный сегодня вечер, свежий. — Гилсон не смел посмотреть на Лиз: сделав это, он мог бы не удержаться и ласково прикоснулся бы к ней, сказав, что ее злоключения с Роджером Линдсеем закончились и что на свете есть и другие хорошие люди. Но кто знает, как среагирует девушка…

— Люблю зиму, — сказала Лиз. — В ней есть какая-то чудесная сила. — Она улыбнулась. — А отец пишет! Когда лето, его все время отрывают от работы отдыхающие, которым хочется посмотреть на его картины, и он не может им отказать: а вдруг купят. Но обычно они не покупают.

— Ты знаешь, что сказал Илайхью про Вермонт? — Руф усмехнулся. Подражая Стоуну, он сымитировал гнусавый вермонтский выговор: — «Здесь только два времени года — август и зима!»

— Ну, уж не так у нас плохо! — засмеялась Лиз.

Руф был рад, что сумел развеселить девушку.

— Тот еще мужик, этот Илайхью, — сказал он. — Он освоил искусство жить. Никогда не делает ничего, что его не «удовольствует», как он выражается. Конечно, работать ему необходимо, но Илайхью умудряется превращать работу в своего рода игру.

— Я вообще не думаю, что человек может быть счастлив, если не получает удовольствия от своей работы, — сказала Лиз. Больше она не смеялась, и Руф предположил, что девушка думает о Роджере и о том, что его работа над романом сошла на нет за последние шесть месяцев.

— Вот что меня восхищает в Алонсо, — произнес он. — Ничто не способно удержать его от работы каждый день и каждый час до самой ночи. Он ревнует свое собственное время, как… как влюбленный мужчина.

— Мой отец не такой, как другие. Отец много лет был коммерческим художником. Теперь, когда он получил возможность писать, что хочет, у него появилось чувство, будто времени осталось мало.

— Впереди у Алонсо не меньше двадцати лет активной жизни.

— Насчет того, что это много, он бы с тобой поспорил. Отец говорит, что первые сорок лет его жизни ушли впустую, а последние десять он посвятил обучению. Теперь, когда большинство мужчин устали и думают уйти на пенсию, если удастся, он только начинает трудовой путь.

— Вот поэтому Алонсо доживет до ста лет. Когда устанешь, потеряешь к жизни интерес, вот тогда начинаешь увядать и умираешь. А у Алонсо-то в жилах не вода, и он будет жить вечно. — Руф взглянул на нее и широко улыбнулся. — Но скажи мне, Лиз, вот о чем. Зачем он носит такую громадную бороду?

— Отец сказал, что сорок лет смотрел на себя в зеркало и видел дешевого коммерческого художника, поэтому внешность надо было изменить, а то, дескать, сам того не замечая, по привычке принялся бы рисовать рекламу кукурузных хлопьев. Но настоящая причина, думаю, в том, что у него нет времени на бритье. Как только солнце встает, он начинает работать.

Руф остановил джип на обочине дороги. От двери коттеджа Холбруков к почтовому ящику была расчищена дорожка, но подъезд к коттеджу засыпан снегом. У Холбруков не имелось машины, так что подъезд они не расчищали.

— Помочь тебе с пакетами? — спросил Гилсон.

— Я сама, спасибо, Руф. Может, зайдешь, выпьешь что-нибудь?

— Благодарю, но надо возвращаться на ферму. Бим — славный парень, однако нужно проверить, как он сделал работу.

— Я думала, ты собирался к Ральфу Бенсону, — сказала Лиз улыбаясь.

— Леди, — произнес Руф, подражая выговору Илайхью, — если мне захочется солгать, чтобы себя удовольствовать, то это мое дело!

Дверь коттеджа отворилась, и появилась фигура грузного бородатого человека на фоне освещенного помещения позади него.

— Это ты, Лиз?

— Да, отец.

— Ну же, ради всего святого, заходи да сготовь мне поесть что-нибудь!

— Алонсо, я натравлю на тебя Общество по защите детей за жестокость к молодежи! — крикнул Руф.

— Убери отсюда своего проклятого механического коня, — проревел Алонсо, — или заходи да погрызи с нами сухарей с сыром! Только не стой там!

— Благодарю, поеду домой, меня там ждет тарелка супа из турнепса, — отозвался Руф.

— Ах вы, богатеи фермеры! Если я что-то ненавижу, так это бездействие. Делай что-нибудь! Уезжай или заходи!

— Как-нибудь потом, — сказал Гилсон. Он повернулся к девушке: — Спокойной ночи, Лиз.

— Спокойной ночи, Руф, и огромное спасибо, что подвез.

— Всегда к вашим услугам, леди. Пока.

Она стояла у обочины, глядя, как красные фары джипа исчезли за поворотом дороги. Потом Лиз развернулась к дому и медленно пошла по дорожке, неся свертки.

Алонсо Холбрук принял кульки от дочери и отнес их в кухню. Он был человеком огромного роста — шесть футов и четыре дюйма, ширина же его тела вполне соответствовала росту. Седеющая борода и кустистые брови придавали некую свирепость облику художника, которую усиливали серые глаза — такие ясные и пронзительные, что казалось, можно ослепнуть, если смотреть прямо в них.

Коттедж, в котором жили Холбруки, явно строили, не учитывая габариты Алонсо. Чтобы проходить в двери, ему приходилось нагибаться, и он достаточно часто ушибал себе голову, чтобы проклясть и этот коттедж, и всю архитектуру Новой Англии в целом. Мебель в комнатах была самых разных стилей, большинство ее предметов — громоздки и далеко не в полном порядке. Алонсо то и дело обещал отремонтировать лопнувшую пружину на мягком стуле или склеить пристенный столик, но едва наступало утро, он забывал все обещания и несся в студию, оборудованную в северной части дома. В основной части жилища Лиз поддерживала подобие порядка, но студия являлась местом священным и неприкосновенным. Она была забита стопками холстов, пустыми тюбиками из-под красок, кистями, сломанными пастельными мелками, мастихинами, табакерками и десятками трубок, так сильно засорившимися, что ни в одну из них не набьешь и щепотки табака.