Жорж Сименон - Безнаказанное преступление. Сестры Лакруа

— У тебя есть какие-нибудь идеи?

Лампы, висевшие над диваном и на потолке, были зажжены.

— От него, — сказала Матильда, — можно ожидать чего угодно…

Вот так! Они даже не догадывались, что он затеял! Могло даже показаться, что он нарочно написал эти несколько строчек, которые ничего не значили, но, если их прочитать по-иному, содержали в себе скрытую угрозу.

Почему мертвый Эммануэль сможет принести больше пользы, чем живой? Почему вещи, находившиеся в мастерской, однажды смогут помочь девушке?

И чем помочь? Деньгами?

— Как ты думаешь, сколько он зарабатывал? — спросила Польдина, задергивая занавеску, висевшую на застекленном проеме.

— Тебе об этом известно столько же, сколько и мне! Когда мы поженились, он выручал примерно три тысячи франков в месяц. Мы решили, что он будет отдавать две с половиной тысячи франков на семейные нужды, а остальное оставлять себе на карманные расходы и на краски…

Только Эммануэль не вел счетов! Каждый месяц он отдавал две с половиной тысячи, не пускаясь в объяснения. Было весьма трудно выяснить, сколько ему платили антиквары и торговцы картинами.

Что могло бы помешать ему, например, спекулировать картинами?

Кто знает, не продавал ли он собственные картины со всеми этими крышами, которые с упорством маньяка писал до бесконечности?

— Ящик заперт?

— Нет…

Польдина не произнесла: «Открой…»

Но Матильда поняла сестру и, немного поколебавшись для проформы, потянула за ручку.

В ящике лежали ластики, карандаши, маленькая губка, рисунки углем и желтая коробка с карамельками.

Обе женщины, словно сговорившись, инстинктивно посмотрели вокруг, чтобы убедиться, что в мастерской больше не было никакой мебели, запиравшейся на ключ.

— Что он говорил тебе той ночью?

— Всякое… Я все чаще спрашиваю себя, не сделал ли он все это, чтобы отомстить…

Все это, в том числе и самоубийство!

— Он не работал с утра до вечера, — резонно заметила Польдина. — Он не мог писать при искусственном освещении. Чем же он занимался?

На этажерке стояли книги, но их было не больше двадцати. За семнадцать лет Эммануэль Верн сумел бы выучить их наизусть!

— Я закончила! — сказала неожиданно вошедшая Софи. — Элиза пошла относить извещения на почту…

Казалось, ее тоже ошеломила обстановка в мастерской. Она смущенно смотрела вокруг. Поведение обеих женщин заинтриговало ее.

— Что вы здесь делаете?

— Разговариваем… Оставь нас…

А поскольку ее дочь приближалась к столу, но без всяких конкретных намерений, Польдина незаметно убрала завещание под тетрадь.

— Оставь нас, прошу тебя… Нам нужно принять решение… Где Жак?

— В гостиной… Все время приходят люди… Он просит, чтобы его сменили…

— А его сестра?

— Она проснулась… Тихо плачет и молится… Она хочет, чтобы ее перенесли вниз. Хочет увидеть отца прежде, чем его положат в гроб…

— Когда принесут гроб?

— Завтра утром…

— Ты какой заказала? — спросила Матильда.

— Дубовый…

Наступило молчание. Потом Софи сказала наигранно беззаботным тоном:

— Хорошо! Поскольку меня не хотят видеть, я ухожу…

Сестры подождали, пока она спустится.

— Ты думаешь, он что-то спрятал в мастерской?

— Я просто пытаюсь понять, что он написал…

В мастерской было холодно, поскольку печка, которую Верн разжег в последний раз утром, погасла. На улице какая-то женщина оставила двух детей на тротуаре, сказав им:

— Стойте здесь!.. Я скоро вернусь…

Она вошла, слегка поклонившись Жаку, решительным шагом направилась к столу с самшитовой веткой и освященной водой и перекрестилась ритуальным жестом, молча шевеля губами. Затем она постояла минуту и ушла.

В доме Криспена родители заперли Бланш в ее комнате, и даже сестра, обрученная с адвокатом, не имела права входить туда.

— Что это за тетрадь? — спросила Польдина Матильду, сидевшую за столом.

Матильда открыла тетрадь и прочитала название, выведенное округлым почерком: «Исследования, касающиеся числа золота».

Ни та, ни другая ничего не поняли. Тетрадь была исписана убористым почерком фиолетовыми чернилами, которыми всегда пользовались в доме, отдававшем предпочтение именно этому цвету. Почти на каждой странице были нарисованы схемы, сложные геометрические фигуры и порой наброски: овал лица, плечо, нога.

— Это ничего не дает, — вздохнула Матильда.

— Ты по-прежнему не хочешь мне поведать, что он говорил той ночью?

— Это бесполезно… Если учесть, что произошло!..

— Он говорил обо мне?

— Я не помню…

— Он тебе ничего не сказал о Софи?

— Нет… Не думаю…

Оскорбленная до глубины души, Польдина встала и проронила:

— Прекрасно! Поскольку ты отказываешься говорить…

Но она не ушла, как можно было бы предположить по ее жесту. Она вновь вернулась к разговору.

— Ты покажешь записку дочери?

— Не вижу способа избежать этого…

— Она способна навеки поселиться в своей комнате, чтобы больше никогда оттуда не выходить… Тише!..

На лестнице послышались шаги, шаги человека, который даже не пытался пройти незамеченным. Две ступеньки, как всегда, заскрипели. В темноте лестничной площадки вырисовывался силуэт Жака. Когда на него упал свет, стало ясно, что взгляд у Жака был недобрый.

— Что вы еще замышляете? — без обиняков спросил он.

— Ты мог бы быть и повежливее, — возразила ему мать.

Жак, немного растерявшись, проворчал:

— Какой уж есть! В чем дело?

Жак понял, что произошло нечто важное. Возможно, он перехватил взгляды, которыми обменялись его мать и тетка?

— В чем дело? — повторил он, повышая голос.

Жак утратил терпение, нежность, уважение. Он был на взводе.

— Вы не хотите мне сказать? — гневно бросил он им в лицо.

Матильда довольствовалась тем, что протянула ему листок бумаги. Он взял записку, прочитал ее, вновь перечитал и по очереди посмотрел на них обеих.

— И что?

— Ничего.

— Что вы собираетесь делать?

Мог возникнуть вопрос, не хотелось ли и ему тоже уничтожить записку, которая угрожала стать источником осложнений.

— А что тут можно сделать?.. Все это принадлежит Женевьеве…

Жак обвел глазами мастерскую и усмехнулся:

— Ну, и какая ей от этого польза?!

Польдина, желая сменить тему разговора, пробормотала:

— Мсье Криспен ничего тебе не говорил?

— Насчет чего?

— Он приходил сегодня утром…

— И что?

— Он показал мне письма… твои письма…

Жак так густо покраснел, что его лицо преобразилось. Внезапно он стал похож на сильного жестокого крестьянина с глазами, в которых сверкала ярость самца.

— Мои письма?

Он чувствовал ловушку, поскольку, будучи членом семьи, хорошо знал ее.

— Там есть одно письмо, в котором ты сказал все…