Жорж Сименон - Люди, живущие по соседству. Часовщик из Эвертона

Триктрак уже находился на низком столике, всегда стоявшем на одном и том же месте, между двух кресел. На столик падал свет от торшера. Они любили оставлять другую часть комнаты в полумраке, который прорезывали лишь слабые отблески.

Хозяин дома также заранее готовил бутылку ржаного виски и стаканы. Прежде чем начать партию, им оставалось только пройти на кухню, чтобы взять лед.

— Ваше здоровье.

— Ваше здоровье.

Гэллоуэй пил мало, не больше двух стаканов за вечер, а вот Мьюсак выпивал пять или шесть стаканов, но внешне спиртное не оказывало на него ни малейшего воздействия.

Они бросили кости.

— Шесть! Я начинаю.

В течение почти двух часов их жизнь протекала под стук бросаемых костей и шум передвигаемых желтых и черных шашек. Время от времени свистела трубка. Постепенно едкий запах окутывал Гэллоуэя. Иногда один из них невзначай бросал фразу типа:

— Джон Дункан купил новую машину.

Или же:

— Говорят, миссис Пинч продала «Медоуз-фарм» за пятьдесят тысяч долларов.

Эти фразы не требовали ответа. Они не вызывали ни вопросов, ни комментариев.

Они играли до половины двенадцатого. Они всегда заканчивали примерно в это время. Мьюсак проиграл первую партию и выиграл три следующих, что, учитывая предыдущую игру, составляло ничью.

— Я же говорил, что сделаю вас! Я проигрываю лишь в тех случаях, когда у меня не хватает смелости сосредоточиться. Последний стаканчик?

— Нет, спасибо.

Столяр налил себе. Последний стакан он всегда пил в одиночку. К концу партии его дыхание становилось более шумным, а нос начинал свистеть примерно так же, как трубка. По ночам он, вероятно, храпел, что никому не мешало, поскольку он жил один.

Мыл ли он стаканы перед тем, как лечь спать?

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— Вы по-прежнему довольны сыном?

— По-прежнему доволен.

Каждый раз, когда Мьюсак спрашивал его о Бене, Гэллоуэй чувствовал себя неловко. Гэллоуэй был уверен, что его друг не был злым, тем более жестоким человеком, и не имел никаких причин ревновать. Впрочем, может, он придумывал? Можно было предположить, будто Мьюсака раздражало то, что Бен был спокойным мальчиком, жаловаться на которого у отца никогда не находилось повода.

Испытывал ли раньше Мьюсак трудности с дочерью? Или же жалел, что у него не было сына?

В его голосе и взгляде появлялось нечто особенное, когда он заговаривал на эту тему. Казалось, он говорил: «Прекрасно! Прекрасно! Посмотрим, как долго это продлится!»

Или же он полагал, что Гэллоуэй питал иллюзии в отношении своего сына?

— Он больше не играет в бейсбол?

— В этом году — нет.

В прошлом году Бен был одним из лучших игроков команды средней школы. Но в этом году он вдруг перестал играть. Он не объяснил причину своего решения. Отец не стал настаивать. Нечто подобное происходит со всеми детьми. В этом году они сходят с ума от того или иного вида спорта, а в следующем даже не вспоминают о нем. В течение нескольких месяцев они каждый день встречаются с одними и теми же приятелями, но в один прекрасный день расстаются с ними без всякой видимой причины и заводят себе других товарищей.

Разумеется, Гэллоуэй предпочел бы, чтобы все обстояло по-другому. У него было тяжело на сердце, когда Бен забросил бейсбол, поскольку он сам получал огромное удовольствие от присутствия на игре, даже когда команда играла в тридцати или сорока милях отсюда.

— Он, несомненно, славный мальчик, — сказал Мьюсак.

Почему он сказал это так, словно подводил итог спору, словно ставил точку в разговоре?

Возможно, Дейв Гэллоуэй слишком придирался, когда речь заходила о Бене? Но было вполне естественно, что люди спрашивали о нем:

— Как поживает ваш сын?

Или:

— Что-то я давно не видел Бена.

Но он настойчиво искал особый смысл в этих фразах. Чаще всего он отвечал:

— У меня нет никаких оснований жаловаться на него.

И это было правдой. Ему не на что было жаловаться. Бен никогда не доставлял ему беспокойства. Они никогда не ссорились. Гэллоуэй очень редко бранил сына, и когда такое случалось, он делал это спокойно, по-мужски.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

— До субботы.

— Да.

На неделе они встречались раз десять, в частности на почте, куда каждый день приходили в определенное время, чтобы забрать свою корреспонденцию. У Гэллоуэя была табличка, которую он вешал на дверь всякий раз, когда был вынужден отлучиться или подняться домой: «Я скоро вернусь».

Они встречались также в гараже и у торговца газетами. Тем не менее, расставаясь в субботу вечером, они неизменно говорили: «До субботы».

Едкий запах табака преследовал Гэллоуэя еще метров десять. Когда он шел в направлении Мейн-стрит по улочке, где почти все окна были темными, он слышал гул одного и того же матча по боксу, доносившийся только из двух домов.

Тратил ли он шесть минут на возвращение домой? Едва ли. Оставалась открытой только таверна «Олд Барн» на краю деревни, сверкавшая красными и зелеными огнями, которые даже издали наводили на мысль о марках пива и виски.

Он обогнул свой дом и осознал, что в окнах его квартиры не было света, только тогда, когда уже сворачивал в проулок за заведением парикмахера.

Он не помнил, запрокидывал ли он голову, но был уверен, что так и сделал, поскольку он всегда это делал машинально, возвращаясь вечером. Он настолько привык видеть в окне свет, что больше не думал об этом.

Но теперь, направляясь к лестнице, он мог бы поклясться, что окно было темным. В тот вечер не было ни танцев, ни вечеринки, ничего такого, что могло бы задержать Бена.

Он стал подниматься по лестнице. Через несколько ступенек он совершенно безошибочно понял, что в квартире не было света, иначе он увидел бы светлую полоску под дверью.

Возможно, Бен пришел рано и лег спать? Кто знает? Возможно, Бен плохо себя чувствовал?

Он повернул ключ в замочной скважине и позвал, распахивая дверь:

— Бен!

Звук его собственного голоса, раздавшийся в комнатах, свидетельствовал, что в доме никого не было. Однако он не хотел с этим мириться. Он зажег свет в столовой и пошел в комнату сына, повторяя как можно более естественным тоном:

— Бен!

Дейв не должен был показывать тревогу, поскольку если бы Бен оказался дома и уже действительно лег спать, он посмотрел бы на него с неподдельным изумлением и спросил бы:

— Что случилось?

Разумеется, ничего не случилось. Ничего не могло случиться. Никогда нельзя показывать свой страх, особенно юноше, превращающемуся в мужчину.

— Ты дома?

Он пытался заранее улыбаться, словно на него смотрел сын.

Но Бена не было дома. Комната оказалась пустой, а кровать даже не разобрали.

Возможно, Бен оставил на столе записку, как это с ним случалось?