Инна Булгакова - Последняя свобода

— Ладно, пойдем.

— Нет, «Отрока» здесь оставь. Мне противна та комната.

А когда по приказу Василия я приподнял за ножку кровать, чтоб освободить часть ковра, то в светло- и темно-красных узорах увидел одинокую сережку из голубого чешского стекла.

— Мы с Колей обыскали тут каждый миллиметр, клянусь!

— Леон, на тебя ведется убойная охота, — констатировал брат, побледнев.

На другой день, в субботу, ни до кого не дозвонившись, я все же махнул в Москву (сменил кушетку на тахту), так хотелось сбежать из Кукуевки. «Может, устроить штаб-квартиру здесь?..» — размышлял я, раскрыв все окна, развалившись в перекрестье знойных сквознячков, которые не освежали, а, скорее, возбуждали. Однако останавливала старая мысль-испуг: в каждом окне окрест по «творцу», каждый «вытворяет», и как можно существовать в этаком столпотворении… Я-то, положим, в данном плане иссяк, но все равно тошно мне тут было, в каменной башне, и кукуевский дом вспоминался, как желанная женщина, разомлевшая в зеленом раю под отрадным небосклоном.

Нет, не так. Уже не так. Там кровь, грех и тайна.

Наконец отозвалась коммуналка: ученик дома и готов для допроса.

Вышел, в который раз позвонил в праховскую квартиру: бабы Маши на месте происшествия не оказалось. Постоял перед дверью, когда-то шикарной, обитой потертой кофейной кожей. Эх, отмычку бы, не постеснялся б, честное слово, ведь скрывают, скрывают что-то.

После сумрака подъезда улица ослепила и оглушила. Миновал горностаевскую башню (все мы сконцентрированы в одном загончике), почти миновал другую… Тут как что толкнуло меня войти в подъезд и подняться по ступенькам. Первый этаж.

Она оказалась дома и на извинения мои — мол, звонил — ответила любезно:

— Я отключаю телефон, когда работаю.

И оборвала повторные извинения:

— Нет, нет, проходите. Вы меня заинтриговали.

Она меня тоже: что в ней нашел брат? Где-то моих лет, маленькая, скособоченная, с острым личиком… но что-то в ней было. И в стихах ее: настроение надрыва, я бы определил, без особой истерики, но с ноткой жалобы. Впрочем, читал я ее мельком и давно.

В тесном пространстве однокомнатной квартирки, в полумраке от лиловых штор она: с ногами забралась в уголок дивана, закутавшись в мрачно-лиловую (видать, любимый цвет), прямо-таки «декадентскую» шаль. Я примостился напротив на шатком стульчике.

— К сожалению, у меня нельзя курить.

— Пустяки, не беспокойтесь.

В сущности, мы были почти незнакомы, но молча раскланивались при редких встречах. Однако память у меня по-прежнему цепкая, и я рассеянно засек, среди прочих, ее фамилию в праховской записной книжечке.

— Ольга… — я посмотрел вопросительно.

— Так и зовите, — она улыбнулась нервно. — Вам можно.

Деликатный намек на некую родственную связь между нами. Я почувствовал себя свободнее.

— Возможно, брат упоминал, что два года назад черт меня дернул написать романчик об одном нашем общем знакомом.

— Нет, не упоминал. — (Ага, бережет!) — Вы написали о Васе роман?

— Нет, что вы!

— А что? Он вполне достоин.

— Согласен, но…

— А я думала, вы драматург.

— Легально. А подпольно — прозаик.

— А почему «черт дернул»?

— Да как окончил, так прототип и скончался. Конечно, в девяносто лет немудрено…

— О, понимаю. Мне звонили — старушка-прислуга, — но я не могла, не выношу никаких атрибутов смерти. А вечером в ЦДЛ… Вам Вася рассказывал?

— В общих чертах.

— Было тоскливо, я поехала, ну, люди все-таки, лица… хотя я люблю одиночество, но иногда… Вы знаете, что такое одиночество?

— Знаю.

Слава Богу, ее не надо понукать говорить о самой себе.

— Я никогда не пью, мне нельзя. А хотелось помянуть такого замечательного человека. Но гроза надвигалась — самая тяжелая для меня атмосфера — демоны мои на меня и набросились: сердце, давление. Словно сон мешался с явью, ощущение полета…

Ольга замолчала с улыбкой, которая ее не украсила.

— Вы считаете Прахова замечательным человеком?

— В смысле — интересным. В нем была загадка. Пошлые оперетки — и какая-то внутренняя бездна. Может быть, — Ольга подумала, — какой-то тяжкий грех.

Она не глупа.

— Да, убийство.

Поэтесса нервно куталась в шаль, глядя прямо перед собою. Черные огромные глаза, густейшие волосы, брови и ресницы — вот что в ней пленительно.

«Черна твоя душа, и остро лезвие», — почему-то пришла на память строчка из второго письма, как стихотворная строка.

— Вот и пытаюсь собрать о нем побольше сведений. Вы не против?

— Ничуть.

— Как вы познакомились?

— Весьма банально. В Доме творчества в Коктебеле. Потом изредка перезванивались, изредка я у него бывала. Но не подозревала, что он сидел в тюрьме.

— За такие подвиги — разбой в монастыре, убийство монаха — не сажали, они вдохновлялись генеральной линией. Стало быть, вы знаете и его правнучку?

— Имею счастье, — черные глаза блеснули бездонным блеском. — Эта девица себя еще покажет.

— В каком смысле?

— Юное существо, безжалостное и наглое. Даже не была на похоронах!

— Она не знала о его смерти.

— Должна бы знать. Но когда нет сердца… Вы мне открыли глаза: ее взрастил убийца. Она — наследница.

— Кстати, вы не в курсе: состояние большое?

— По сравнению со мной он был буржуа, но я не завистлива… — Ольга усмехнулась. — Даже в какой-то степени благодарна.

— За что?

— В день похорон ваш брат… знаете, можно умереть на публике — и никто не заметит. А он привез меня сюда, не отходил, буквально спас, отдавая все силы, всю душу. И спасает до сих пор.

Восторженное заявление. Ай да Васька, ай да молодец! (Конечно, я употребил не школьное, а искомое пушкинское выражение.) И поддакнул осторожно:

— Он самоотверженный врач.

— Знаете, что меня еще подкупило? Забота о вас. Он помчался к закрытию ресторана, говорил, что вы в стрессе.

— В водке. Хотя смерть героя меня несколько подкосила.

— Да, теперь я понимаю. Вот почему я так откровенна с вами, даже мечтала познакомиться. Вы с ним похожи.

Не очень-то мы с братом похожи, но влюбленной женщине виднее. И ведь — диво дивное! — не домогается со своими стихами по случаю «полетов во сне и наяву» с Васькой, а уже, поди, целые циклы… Я поймал себя на мысли, что злым стал и издерганным.

— Я тоже мечтал.

— Правда?.. — Ольга задумалась. — Не представляю себе Прахова в роли героя.

Да, она не глупа.

— Строго говоря, герой романа не он. Прахов — символ боли и ужаса. Символ столетия, споткнувшегося и захромавшего на левую ножку… — тут я осекся и заткнулся, но нечаянной аналогии она как будто не заметила.

— Кто же герой?

— Оленька, да ну их всех к Богу в рай!

— Позвольте! — Она вздрогнула. — Прахов и в романе умер?