Инна Булгакова - Последняя свобода

— Ну да. Он прикрыл входную дверь, поставив на предохранитель, рассчитывая вернуться за сумкой. Но не сделал этого сразу — единственный, но роковой промах. Нет, не промах: вмешались небесные стихии, начался ад. Ты помнишь ту ночь.

— Навсегда. Все вокруг сверкало и стонало.

— И на какое-то мгновенье, признался Василий, его душа пережила нечто «мистическое». Ледяное дыхание вечности — происходит «проклятие Прахова», о котором только вчера услышал он. Экстаз не мешал, а как будто способствовал действовать с дьявольской быстротой — вот-вот разверзнутся хляби небесные и все зальется кровавым ужасом. Когда он положил на дно ямы мертвое тело, то вспомнил… сумка!

И вот представь: возле дома кто-то стоит. Они не узнали друг друга, но словно электрический ток пробежал между учеником и братом. «Черный монах» в молниеносном блеске совершает крестное знаменье. Неизвестный уносится, как заяц. Входная дверь заперта.

— Горностаев?

— Конечно! Привычка — вторая натура. Как он, убитый исчезновением жены, подтирал тряпкой пол… Перед лицом смерти даже Гриша не смог бы оставить открытым пустой дом.

Что делать? Взломать замок? Нужен инструмент и… неизвестный, который, возможно, притаился где-то в окрестностях. Нет, главное — закопать могилу, а там поглядим…

И вот уже позже, уже решившись на взлом, убийца услышал голоса. На терраске зажегся фонарик. Мария поднялась по лестнице в мансарду. Ты отпер дом своим ключом, вошел в спальню. Сейчас — или никогда! Он кинулся в прихожую («взметнулось, прошелестев, черное знамя»), схватил сумку и прокрался к калитке.

Но как — хоть на время! — избавиться от вещей? К себе отвезти нельзя: бдит бессонный старичок из больных подопечных. И время, время! Для алиби надо заехать за мной в ЦДЛ. И этот неизвестный, который, может быть, следит за ним! Какое счастье, что на нем такая экстравагантная хламида. Проходя мимо соседской темной дачи, он чуть не упал, споткнувшись обо что-то… Рука дотронулась и ощутила каменный холод «надгробья». Мгновенно возник новый план.

— Какое все-таки воображение.

— Да, профессор отметил: писательское. Семейное, Коля. И знаешь: «проклятие Прахова» существует в какой-то реальности.

— Это мракобесие.

— Совершенно верно. Ему помогали бесы, но их помощь всегда ущербна и оборачивается проигрышем.

— И он взял камень.

— Положил в сумку, перебежал через улицу — ветер развевает черную одежду, — под фонарем обернулся, почуяв чей-то взгляд: неужели тот человек, канувший во тьму, следит… улица как будто вымерла.

— Мария тебя с ним перепутала.

— Мы же братья. Одна женщина сказала, что мы похожи.

— Какая женщина?

— Ольга.

Коля окинул меня оценивающим взглядом.

— Он лысый… Ну если лицо полускрыто капюшоном… губы и подбородок — пожалуй…

— И Мария видела меня в этой хламиде. Я вышел в сад…

— Все равно Машка сумасшедшая!

— Не смей так говорить о ней!

Коля усмехнулся.

— Кажется, мы отвлеклись.

— Бушевала та страшная гроза, которая никак не могла разразиться ливнем. Он никого не встретил по дороге. На мостках снял халат, сунул в сумку. На всякий случай изъял паспорт, потом сжег. И зашвырнул сумку как можно дальше в озеро. Ориентир — высокая сосна в блеске молнии напротив мостков. А когда вернулся на другой день, ничего отыскать не смог. Очевидно, подводные течения, ключи… Но тут пришло первое письмо, в котором обыгрывалась одна реальная деталь — ужасная улика: «Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла».

Стало быть, неизвестный выследил, но перепутал братьев. Стало быть, мой литературный враг, который вовремя встрял и проделал идиотские манипуляции с рукописью. Можно продолжать…

— И он продолжал умерщвлять людей.

— Очень искусно и изобретательно. Василий — отличный врач. В уголовном плане опасаться нечего: даже если «всплывут» на свет Божий окровавленные вещи, истлевшие останки — попробуй докажи. Против него нет улик, нет и явного мотива. «Мистический» неизвестный — завистник вроде ученика или Горностаева — ведет беспощадную охоту на брата. В сущности, он сломался на последнем преступлении.

Мы постояли, глядя на самую высокую сосну на том берегу, где возле желтой пещерки лежал серый камень.

— А я был уверен, что это твой ученик.

— Уж лучше б не лез ты!.. Ладно. Я колебался, перебирал «скорбный список»… все указывало на Горностаева.

— Откуда у Прахова взялся его телефон?

— Должно быть, выписал из «Справочника». Мария же сказала: хотел познакомиться… но уже совсем ушел «в подполье».

— А деньги?

— Дала под процент одна колоритная дама. А когда Гриша вовремя не вернул, не смог, попугала снотворным.

— Да подала бы в суд.

— Тут замешана репутация великого музыканта. Она «с честью» носит звание «вдовы».

— Деньги-то отдал?

— Попробуй ей не отдай. Она, кстати, намекнула, — продолжал я, забывшись, — а я уточнил у него: Гриша бесплоден. Он всегда скрывал, но скрыть от Клавдии Марковны…

Тут я опомнился и умолк, а Коля проронил равнодушно:

— Ну и молодец — всю свою графоманию сжег.

Сын не понял — и слава Богу! Эх, если б об этом знала бедная Марго («Эта шлюха могла положить конец моей милосердной миссии!»). «Студенческие страсти», в которые посвящала она свою единственную подругу Татьяну. Жену Василия постигла «хорошая смерть», а Марго…

— Ты будешь у него издаваться? — словно издалека услышал я Колин голос.

— А, не до того мне. В таком диком напряжении я сейчас…

— Его расстреляют?

— Кому это известно!

— А зачем ты ездил к той знаменитости?

— Пытаюсь выяснить, понять…

— Ты — предатель.

— Это я уже слышал. — Я посмотрел в юное замкнутое лицо. — Коля, он брат мой.

— Ты ее никогда не любил.

— Не знаю. Но эти два года были… не жизнью. И я отдал его… им, на суд.

— Ладно, пап, ты все раскрыл. Прости.

— А ты не все. Что так заинтересовало Марго перед смертью в моем проклятом романе?

— Ты притворяешься или действительно не знаешь?

— О чем?

— О чем известно даже бабе Маше.

— Да о чем?

— Конечно, она читала о правнучке Прахова. Ты ведь сказал, что вы должны расстаться. А мы… мы никогда не были женихом и невестой.

— Так какого ж вы разыгрывали передо мной…

— Она — не знаю. Она задала тон, перед тобой выступала. А я… надеялся.

— Надеялся?

— Мне было обидно и больно.

— Да какого ж…

— За маму.

Я сидел в кабинете, слушал шаги над головой и смотрел в ночной сад. Тяжелый серый камень больше не мешал: мы с Колей отвезли его на наше московское кладбище, где после эксгумации похоронили останки. Возле родных могил: матери, отца, Татьяны.