Инна Булгакова - Последняя свобода

— Жуть какая-то! — воскликнула Мария.

— Гуманисты не знают, что в вечности существуют ад и рай и придется держать ответ.

— А ведь в вашем романе…

— Да, я употребил это слово. Марго услышала на другой день в воскресенье, когда я читал концовку. Но она уже знала — это умерщвление, убийство — и сказала мне на прощанье: «В реанимации разберутся». В реанимацию после смерти Татьяны перешел работать мой брат. Я нашел у себя стихи его Ольги: «Ты со мной или нет? И я жду, не поняв: полумрак, полусвет, полусон, полуявь. Грозовой перевал одолеть, перейти, и опять, и опять — ждать!» Это о нем, о той грозе, в тот вечер, когда произошло убийство.

— Вы очень умны, Леонтий Николаевич, вы догадались о таком ужасе…

— Слишком поздно! — резко перебил я.

— Вы собрали сюда всех, уже зная, кто убийца?

— Нужно было проследить и прояснить все версии, чтоб поверить в одну-единственную. Я не хотел верить — нет доказательств, нет улик. Ты его не опознала.

— Когда он стоял в дверях, а вы подошли и положили ему руку на плечо…

— Я хотел, чтоб ты нас сравнила.

— Я сравнила. Да, тогда ночью на улице мог быть он. Но ведь ты предупредил меня, что ни в коем случае не станешь делать публичного заявления. Ты хотел остаться с ним наедине?

— Ты правильно угадала.

— Леон, в тот момент я стала счастлива.

Я замер. Слишком многозначительны были эти слова. И мучительны — если только слова. У меня ни в чем не было уверенности. Наконец выговорил:

— Мария, я не знал, что люблю тебя.

Она усмехнулась.

— Конечно, не знал, если тогда в саду даже не узнал.

— Не осознал — вот в чем тайна. Я помнил тебя ребенком… и потом, потом. Все вспомнил — потом. А тогда я был слишком захвачен романом. Я написал о тебе.

— Я этого не поняла и не понимаю.

— Моя жена поняла. И сын. Что тебе непонятно?

— Как можно так любить.

Я заглянул в глаза напротив, в их золотую головокружительную глубину. Мария вспыхнула.

— Конечно, этот упрек легко вернуть мне. Я вела себя… Ты сказал, что я…

— Да! Измучила и свела с ума.

— Прости.

— Не за что. Ты не уедешь?

— Нет. Пока ты меня сам не выгонишь.

— Никогда.

— Значит, я с тобой.

Потом она ушла, а я, по ее выражению, стал счастлив. Как представлялось, предвкушалось — выложил на стол чистые листы бумаги, раскрыл авторучку и начал:

«— Эвтаназия — не убийство, а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! — проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу, отпил. — Ты избранный!

Как вдруг своеобразную «черную мессу» прервал электрический звонок из прихожей.

— Не открывать! — приказал Павел.

Старик засмеялся, швырнул потир оземь, красное вино разбрызгалось по страницам, по пестрому полю ковра. Звон не умолкал. Петр оттолкнул Павла, вышел, отворил: в золотистом сумраке парадного немолодой монах в черном облачении.

— Вы Петр?

Старика затрясло, дверь словно сама, словно живое существо, простонала и захлопнулась.

— Кто это был? — донеслось из кабинета.

— Оттуда, — прошептал Петр, — из девятнадцатого года…»

Я писал очень быстро, суеверно боясь, что опять, как два года назад, кто-то отнимет у меня дар слова. Писал почти автоматически, не вникая в текст. Финал грозно надвигался — как наш финал, наш с братом… последний, недавний, смертный.

Уже подступал тот вечер — зеленый, золотой, медовый на исходе лета — и мы остались вдвоем. Он так и сидел на кушетке, я — в кресле, повернувшись к нему лицом (за мной камень, окно, сад).

— Хорошо, что ты остался. Мне необходим совет.

— Да, пожалуйста.

Помолчали.

— Шаги, — Василий указал на потолок. — Слышишь?

Легкие, летящие шаги, которые сводили меня с ума.

— Пошли отсюда. Только очень тихо.

— А что? Что, Леон?

— Тайна, которую я доверю только тебе.

Мы были уже в дверях, когда зазвонил телефон.

— Василий, тебя, из твоей реанимации.

Он взял трубку, послушал… и сказал, побледнев:

— Да, я подъеду.

— Что случилось?

— Ольга умерла.

— От чего?

— Вроде бы сердечный приступ.

Господи, я опоздал!

Какую-то странную минутку мы смотрели друг на друга и — словно невнятная усмешечка проскользнула — проползла между нами сквозь ужас и скорбь.

— Ты меня выслушаешь?

— Да, — ответил он вдруг хладнокровно.

— Я понимаю, сейчас не время…

— Говори.

— Помнишь, два года назад жадюги Горностаевы сделали мне подарок ко дню рождения?

— Какой? — Он весь напрягся и собрался.

— Обсадили беседку шиповником.

— Помню. Мы сидели в тени.

— С тех пор я боюсь темной влажной сердцевины сада, как называю про себя.

— Это мистика… или что?

— Или что. Сумку с вещами я обнаружил у Марии.

— Не может быть!

— Все может быть. И к моему халату в бурых пятнах прицепилась веточка с шипами… как будто темно-красная палочка. Самое простое решение, понимаешь? Во взрыхленную землю под куст — и никаких следов.

— Но как же никто не догадался…

— Все спутала и смешала гроза.

— В общем, ты хочешь сказать…

— Я хочу проверить.

— Со мной?

— С тобой. Ты же врач.

И мы пошли по мощеной дорожке в сердцевину сада.

— Лопату — из сарая, ту, понимаешь? — я уже приготовил.

— Ту?

— Вон позади беседки самый высокий куст, видишь?

— Почему ты уверен, что самый высокий…

— И пышный, видишь? На трупе вырос, удобрение.

Он вздрогнул и сказал:

— Никогда не проводил эксгумацию.

— Когда-нибудь надо начинать.

— Ты странно говоришь, Леон.

— Странно.

— И почему так тайно?

— Сейчас узнаешь.

В райских моих запущенных кущах хранился труп. Как можно было не догадаться? Можно. Если не хочешь и боишься. И опять на меня нашло некоторое умопомрачение. Помню только, как дрожали веточки, листья и ягоды и несло тяжким подземным духом. Я заставил копать брата. Вот показались клочья лиловой материи… Стиль «декаданс».

— Кто тут лежит? — истерично спросил Василий.

— Догадайся, — так же безумно ответил я.

Нет, я не тревожил ее прах вторично, просто приготовил ловушку: разорвал то лиловое покрывало с нашей кровати, на котором — кровь.

— Она же была в белом… что это?

— Твои желтенькие таблетки. Узнаешь — начатая пачечка?

— Но их не было!

— Ты точно помнишь?

— Клянусь!

— Я их подбросил, Василий. Чтоб поймать тебя.

— Не удастся.

— А Ольга?

— Что — Ольга?

— Как ты это сделал? Как это вообще делается?

— Что делается?

— Эвтаназия.

— Леон! Ты мой брат, но…

— Я и хотел тайно, я хотел узнать у тебя: за что?

— Но ты — предатель! Ученик твой правду сказал: можно убить словом.

…Я поставил точку. Конец. Смерть Анны. И посмотрел в окно, в ночной сад. И как-то само собой вспыхнуло название романа — «Последняя свобода». Я записал. Душа разрывалась от любви и боли. Что бы ни решила медицинская экспертиза — на нем «проклятие Прахова».