Николас Фрилинг - Опасные красавицы. На что способны блондинки

Впрочем, как и всем — за исключением Ларри, конечно, его самого и молодой девушки лет, наверное, восемнадцати, по имени Талия, восхитительной в своей серебристой накидке из меха ламы с черным бархатным шарфом. Никто не носил чисто голландских имен: тут были Уинфред, и Максина, и Франциска. Правда, они говорили по-голландски, реже на английском, и выговор у них вроде был голландский, но они не походили на тех голландцев, которых доводилось встречать Дику. Он подумал, что Талию пригласили, возможно, отчасти «для него», поскольку она единственная была одного с ним возраста, но находил, что девушка чересчур лукава и высокомерна и гораздо больше интересуется Хайнцем, дюжим атлетом, который хотел виски. Чуть прищуренные глаза Ларри показались Дику предупреждением, и он принялся прилежно ухаживать за Дейзи. Существовало несколько тайных схем, которые, как ему стало ясно, он не понимал, небольших предписанных этикетом фигур разговора, словно в каком-то старомодном, не разученном им танце. Мужчины, как он понял, при помощи иносказаний толковали о бизнесе, и у него хватило ума, чтобы не вмешиваться. Трапеза продолжалась очень долго, но получилось так, что самому ему за все время перепало не так уж много; он был слишком занят, постоянно накладывая что-нибудь Дейзи и Уинфред, крупной красивой женщине с грудным, мягким голосом, которая, как он в конце концов уяснил, была замужем за немцем. Позднее профессиональная официантка в черном платье и белом переднике вдруг стала подавать кофе, а Ларри уже стоял перед горкой с изысканной медной инкрустацией, произнося с растяжкой: «Кальвадос „Жан-Клод“?» Дика не спрашивали, но внезапно он обнаружил у себя в руке рюмку, пригубил из нее, заинтересовавшись, что это такое — кальвадос? — и был повергнут в немалое изумление, обнаружив, что ему налили какой-то сахарной сироп, совершенно безалкогольный. Дейзи пила малиновую, а Уинфред — бренди. До этого момента не было никакой музыки, только запутанный, сложный разговор, который вращался, выписывая замысловатые пируэты, вокруг бизнеса; фокусов — выдающегося мага, которого видела Дейзи; спорта — лыж и тенниса; географии Нью-Йорка и ресторанов в Голландии и Германии. Были темы, находившиеся под запретом. Как ни странно, одна из них — искусство. Другая — политика.

— Ах, дорогая, — сказала Дейзи, — этот министр, который снимает туфли на конференциях? Не говорите мне о нем, это так скучно.

Деньги, естественно, не упоминались вовсе; Дик понял, что нет ничего более провинциального, нежели деньги. Но странным образом никто не упоминал ничего, имевшего хотя бы отдаленное отношение к метафизике, даже когда речь зашла об иллюзионисте. Когда, как это время от времени случалось, разговор угасал, Дику не хватало успокаивающего крика и стука поп-групп с названиями, одно затейливее другого, которые для них подобрали составители рекламных проспектов. Он вздохнул с облегчением после того, как горничная убрала чашки из-под кофе и удалилась. Ларри поставил подборку французских шансонье, которые агонизировали в сдержанной, трудноуловимой, но безусловно интеллектуальной манере, и мягко проговорил:

— Ну что же, пожалуй, мы могли бы слегка поразвлечься. Талия, дорогая моя?

Ага, вот, значит, как обстояло дело с Талией — она оказалась танцовщицей. Она исполнила то, что показалось Дику прямо-таки блестящим подражанием девушке с острова Бали — множество отточенных движений локтями и кончиками пальцев, серебристый мех ламы переливалось и подрагивало, плавно разлагая на составные части и вновь собирая воедино стилизованные цветы. Она скромно удалилась в ванную комнату, вернулась в классической тюлевой юбке с обтягивающим атласным верхом и исполнила пародию Баланчин-Стравинский, на редкость удачную. С чуть меньшей скромностью она сняла с себя это, обнаружив множество играющих мышц, и, приняв театральную позу, проговорила своим детским, звенящим голоском:

— В стиле Мориса Бежара.

Это было чрезвычайно трудно с технической точки зрения и не всегда получалось, но было встречено очень тепло.

— Бронзовый барабан, — с изяществом сказал Ларри.

— Бог мой, — проворковала Уинфред Дейзи, достаточно громко, чтобы Дик расслышал, — грудь у нее просто роскошная; я почти что завидую.

Девушка уселась на ковер, скрестив ноги, приняв нечто вроде позы лотоса, с наклоненной головой, тяжело дыша от усталости. Ее загар блестел от пота; она, казалось, не воспринимает высказываемых замечаний. «Она великолепна», — подумал Дик с искренним восхищением и неистовым желанием; он больше не пил шампанское, но после стакана воды и двух чашек крепкого кофе несколько протрезвел. Он съел как раз достаточно, чтобы стабилизировать работу желудка, излучал энергию и чувствовал себя превосходно. Тело девушки — она была очень загорелой, и на ней не было ничего, кроме белых колготок, — заряжало его, словно поток электричества, он ощущал покалывание от прилива сил. Когда ее дыхание выровнялось, Ларри сказал:

— А теперь Нидерландский театр танца, — и поставил новую пластинку.

Это была группа ударных инструментов, с настолько замысловатой текстурой, что она стала оркестровой: ритмы, одновременно жесткие и плавные, подчеркивали и пародировали примитивистское начало в урбанистических, лишенных естественности узорах. Девушка растянулась на спине, полежала недвижно, начала напрягать и расслаблять свои мышцы — банальные ритмические движения, постепенно переходящие в пластические эксперименты, которые начались всего лишь с подрагивания ее пальцев, распространяющегося по ее ладоням и рукам на ее торс и постепенно на все ее тело, снова угасая и заканчиваясь своего рода трансом, который имел характер кататонии, а потому был исполненным напряжения и пугающим. Внезапно она встала на ноги, запрокинула голову назад, выгнулась дугой и стянула с себя колготки. Дик обнаружил, что зубы его крепко стиснуты, а нерв одного из них сердито напоминает ему о том, что в него нужно поставить пломбу. Она вытянула руки над головой и, не двигая ногами, стала следовать за музыкой своим телом. Слишком напряженные и угловатые, чтобы быть змеящимися или плавными, слишком мучительные, чтобы в них заключалась какая-то красота, ее движения, однако же, приковывали к себе внимание; это была одержимость, напоминавшая о тех ритуальных представлениях, в ходе которых участники прокалывают себя и наносят себе раны без видимого результата, даже кровотечение приостанавливается. Ударные инструменты яростно грохотали и дребезжали, ее тело становилось все более жестким и исполненным муки. Находилась ли она под воздействием наркотиков? Нет, Дик так не думал, но выпила она много. Он чувствовал, что обливается потом; одурманенный, он щурил глаза, неспособные сфокусироваться на чем-либо, и чувствовал себя таким же напряженным и взвинченным, какой выглядела она. Мышцы танцовщицы выпирали, вздувались, как у гимнастки. Он боялся, что, будь у нее нож или что-то в этом роде, она бы нанесла себе рану. Но у Талии не было никакого ножа — вздрагивающие движения достигли своей кульминации, и она принялась заниматься любовью сама с собой в манере настолько резкой и безжалостной, что ему пришлось отвести взгляд; это было невыносимо. В нескольких дюймах он увидел лицо Дейзи, такое же застывшее, как тело девушки, полоску пота на верхней губе вдоль застывшей кривой усмешки. Он смущенно, как будто с облегчением, снова перевел взгляд на девушку. Все в комнате были скованы и неподвижны. Тело девушки рухнуло на ковер, и она лежала там, словно гильотинированная, голова поворачивалась из стороны в сторону, шейные мышцы дергались в мощных конвульсиях. Музыка стихла.