Мэри Кубика - Моя малышка

– Это зачем? – спросила я.

Между тем девушка принялась вынимать из ушей многочисленные сережки – крылья ангела, кресты, алые губы.

– Больно будет совсем чуть-чуть, – вместо ответа проговорила она и передала мне Каллу. А потом проткнула мне ухо булавкой и вставила сережку в распухшую мочку. Потом еще одну, и еще. Я вскрикивала, непроизвольно сжимая Руби слишком крепко. Из-за этого та тоже раскричалась.

Пустые тюбики из-под краски для волос мы выбросили в мусорное ведро. Потом девушка подвела мне глаза тушью. Раньше ни разу не красилась – если не считать тех случаев, когда мама шутки ради размазывала мне по щекам розовые румяна. Посмотрела на себя в мутное зеркало – волосы с рыжими прядями, серьги, сильно подведенные глаза.

Это была не я, а какая-то совсем другая девушка.

– Как тебя зовут? – спросила моя новая знакомая, сунув тушь в карман зеленого пальто, которое раньше принадлежало ей, а теперь – мне. Вдруг девушка достала ножницы и принялась меня стричь. Я не возражала. Стояла неподвижно, наблюдая в зеркале, как она работает. Откровенно говоря, получалось криво.

– Знаешь, я ведь мечтала стать парикмахером, – ни с того ни с сего призналась девушка, стряхивая отстриженные волосы на пол туалета.

Смотрела на свое отражение, и в голову приходила одна мысль – хорошо, что не стала. Стрижка получилась на редкость неровная: с одной стороны волосы были заметно длиннее, обвислая челка закрывала глаза.

– Моя мама была парикмахером, – сказала я.

Интересно, что бы про всю эту историю сказала мама? Ей стало бы за меня стыдно? Или мама поняла бы, что я просто сделала то, что должна была? В конце концов, я всего лишь исполняла данное ей обещание – заботилась о Лили.

– Меня зовут Клэр, – запоздало ответила я.

– Клэр? – переспросила девушка. Я кивнула. – А фамилия как?

Свои рыжие волосы она перекрасила в светло-русые, а потом тоже принялась стричься, энергично щелкая ножницами. Пряди так и летели на грязный пол.

– Клэр Дэллоуэй.

Девушка все выкинула в мусор – ножницы, булавку, подобранные с пола волосы. Потом открыла свою сумку, и ее содержимое тоже вытряхнула в ведро: порванный журнал, удостоверение личности, полупустой пакетик «Скиттлс», мобильник. Но потом передумала и, сунув руку в черный пакет, которым было выстелено ведро, достала конфеты. Остальное осталось лежать в мусоре.

Подойдя к двери туалета, девушка замерла, взявшись за дверную ручку. С другой стороны кто-то принялся стучать – с силой, громко, нетерпеливо.

– Секунду подождите! – рявкнула она, а потом, обращаясь ко мне, произнесла: – А я Уиллоу, – потом прибавила: – Уиллоу Грир.

Сразу стало понятно: как только она отопрет дверь и выйдет из туалета, больше я ее не увижу.

– Ну ладно, встретимся в автобусе, – соврала она.

Держа Руби на бедре, я стояла и наблюдала, как Уиллоу Грир, превратившаяся в меня, скрывается за щитовой дверью с офанеренной обшивкой и невозмутимо шагает мимо очереди потерявших терпение женщин.

Когда вышла из туалета на заправке и заняла свое место, Уиллоу Грир в автобусе не оказалось.

Малышка ни в какую не хочет брать бутылочку. Снова и снова пробую накормить Джулиэт, но ничего не получается. Дотрагиваюсь губами до ее лобика, но он прохладный. Температуры нет. Меняю подгузник, приношу соску, мажу кремом от опрелостей уже зажившую сыпь, но ничего не помогает. Дочка не успокаивается и все продолжает зарываться носиком в мое платье. И тут понимаю, что еще можно попробовать. Ответ до смешного прост. Малышке нужно то, что может дать только мать.

Сажусь в кресло-качалку и, заведя руку за спину, принимаюсь неловко расстегивать пуговицы, потом спускаю верх платья до пояса. Почему-то смутилась, хотя с чего вдруг? В конце концов, Джулиэт уже много раз видела маму голой. Вспоминаю те долгие ночи, когда укачивала ее в детской с нежно-розовыми стенами и постельным бельем из дамасского хлопка. Прикладывала мою Джулиэт к груди и кормила, пока не наестся. А потом веки у малышки постепенно тяжелели, опускались, и она засыпала. Так и сидели с дочкой одни, озаренные серебристым светом луны. Помню, иногда моя девочка сосала мамино молоко с такой жадностью, что даже начинала похрюкивать. А карие глазки, большие, как блюдца, смотрели на меня так, будто я – самый лучший, прекрасный и замечательный человек во всем мире. Во взгляде малышки читались любовь и обожание. Я была нужна и дорога ей.

Но, всматриваясь в личико малышки на моих руках, вижу, что у Джулиэт глаза не карие, а голубые. Ну и что? – говорю себе. Цвет глаз у маленьких детей меняется быстро, и ничего особенного в этом нет. Были карие – стали голубые. Однако что-то во взгляде малышки определенно изменилось. Должно быть, выражение.

Подношу Джулиэт к груди и с восхищением наблюдаю, как быстро она находит сосок и с какой готовностью берет в ротик. Ощущаю до боли знакомое покалывание. Прямо чувствую, как начинает вырабатываться успокаивающий, умиротворяющий гормон окситоцин, как и положено у кормящих матерей. Глажу Джулиэт по головке и шепчу:

– Ах ты моя хорошая.

Вспоминаю, как она кушает и как круглые карие глазки смотрели на меня с непередаваемым умилением и любовью. Дочке нужна я, и только я.

Но вместо нежности вижу только досаду, раздражение. Голубые глазки глядят недоверчиво, даже обиженно, будто я ее обманула и разыграла. Джулиэт разражается сердитым плачем. Пытаюсь взять дочку удобнее. Должно быть, она просто не сумела как следует ухватить сосок. Перекладываю Джулиэт из руки в руку, предлагаю обе груди по очереди, а когда и это не помогает, перехожу на диван. Ложусь на спину и кладу Джулиэт себе на грудь. Это называется биологическое кормление, самый естественный, природный метод. Способ подсказала консультант по грудному вскармливанию Энджела, к которой пришлось обратиться, когда Зои отказывалась брать грудь.

Решаю – если и этот метод не сработает, надо будет позвонить Энджеле и спросить совета. Она выезжает к пациентам на дом, не откажется и сейчас. Научит, как нужно держать Джулиэт, чтобы она кушала, и еще раз покажет, как делать специальный массаж груди, от которого увеличивается приток молока. Тогда все будет в порядке, и Джулиэт станет кушать хорошо, как раньше.

Вдруг из коридора доносятся громкие, торопливые шаги. Мысленно ругаю последними словами Дженнифер. Опять проскользнула вместе с кем-нибудь в здание, но на этот раз даже позвонить не соизволила. А это уже называется незаконным проникновением и смахивает на нападение, думаю я, пытаясь вспомнить, куда положила швейцарский армейский нож.

Лежу, раскинувшись на спине в спущенном до пояса черном креповом платье, а Джулиэт трепыхается у меня на груди, как рыбка, выброшенная на берег. Судя по выражению крошечного личика, вот-вот снова раскричится.