Анатолий Степанов - Без гнева и пристрастия

— Тебя такая вот влюбленность и подкосила?

— Не думай обо мне так хорошо. Я был достойным членом этого закрытого клуба. К десятому классу для нас все уже было распределено: этот в МГИМО, тот в МГУ, а та в иняз. И так далее. И тут, откуда ни возьмись, прямо к нашему выпуску — перестройка. Поначалу-то вроде ничего не изменилось для нас, пристроились все, куда хотели. Я особо никуда не хотел, но всем было известно, что я много книжек читаю и поэзию люблю. Определили на факультет журналистики. Проучился я там три года, насмотревшись за это время такого, что ни в сказке сказать, ни пером описать. — Он опять замолк, наливая и подливая.

Ксения поторопила:

— Ни сказать, ни описать… Значит, разговор окончен?

— Подожди. — Он тоже теперь не форсировал, отхлебнул по малости. — Так о чем это я? Да, вокруг все превратились в акробатов. Такие кульбиты начались, что любой циркач позавидует. Даже мой отчим в мгновенье ока превратился в страстного борца с прогнившей системой. О других уже и не говорю. Лояльные ко всему дружки-одноклассники тоже постепенно перекрашивались, а мне что-то не хотелось. Бросил я МГУ, забрал документы, лег на диван и приступил к дегустации вин и запрещенных тогда книжек из запасов и.о. папаши. Продолжалось это довольно долго, но в конце концов новоявленный демократ не выдержал. Не выдержал и я выслушивать от него гневные и высокие слова о чести, о совести, о гражданском долге и ушел к одной легкой дамочке, которая меня с охотой приняла, потому что заботливая моя мамуля весьма щедро подкармливала нас. Через эту дамочку я и познакомился с Андреем Сериковым, известным в блатном миру под погонялом «Тенор». Не знаю чем, но я приглянулся ему. Хотя вру, знаю чем. Он был не до конца самодоволен, как большинство законников, и понимал, что для серьезных операций — он был специалист по банковским аферам — необходим новый подход, нетрафаретное мышление, а оригинальное, отличающееся от обычных криминальных идей. А для меня это была азартная интеллектуальная игра. Кроме того, мне показалось, что я попал в иной мир, мир другого измерения, который живет по совершенно иным законам в полной независимости от совковых дуболомов и перестроечных акробатов. Поначалу мне понравилось все это, чрезвычайно понравилось. Тем более что после двух весьма удачных операций, проведенных по моей разработке, блатная братва стала держать меня за умного Ивана и относиться с уважением. Но очень скоро я понял, что выдуманный мной мир другого измерения — всего лишь перевернутое отражение в помойном ведре того мира, из которого я убежал. Та же табель о рангах, тот же подхалимаж, то же презрение к слабому, та же жажда денег и суетных удовольствий. Только все тупее, грязнее, откровеннее и примитивнее. К моему счастью, группировку Тенора сильно потрепали конкуренты, а самого Андрюху кончили не то менты, не то недовольные им паханы. Я никогда не участвовал в исполнении операций и напрямую был связан только с Тенором, поэтому сумел тихо возвратиться в тот мир, который с таким презрением покинул. И снова с книжкой и бутылкой лег на диван. Кое-что мне от Андрюхи перепало. Так что моя дамочка, хозяйка нового дивана, позволяла мне этим заниматься. Беспокоило только одно: бабки подходили к концу. И тогда дамочка скинет меня с дивана. И вдруг, как в классических трагедиях, явился посланец.

— Может, как в комедиях? — перебила Ксения.

— Может. Хотя в комедиях посланцев не бывает. Будешь слушать дальше или нет?

— Буду, — решила Ксения. — Хотя твое повествование на подведение итогов не похоже. Скорее, автобиографию излагаешь.

Он вздохнул, налил себе, вежливо плеснул Ксении. Выпил и призадумался.

— Явился посланец… — напомнила она. — Посланца обычно кто-то посылает. Кто его послал?

— Вот этого я тебе не скажу, — объявил он. — Назовем его Некто, как у Леонида Андреева. Этот Некто какими-то неведомыми путями узнал о криминальном эпизоде моей жизни и сделал мне предложение, от которого я не мог отказаться.

— Пригрозил убить, если не примешь этого предложения, — попыталась догадаться Ксения.

— Наоборот. Пообещал мне жизнь, о которой я мечтал: лежать на диване с книжкой и бутылкой до последних своих дней. Под последними днями я имею в виду естественную кончину от старости.

— И какую же мерзость ты должен для этого совершить?

— Спланировать и провести пару-тройку операций, которые помогут этому Некто добиться своих далеко идущих целей. Твое похищение — последняя моя операция. Но уже сейчас, до окончательного расчета, я обеспечен так, что могу поставить свой диван на Сейшельских островах, в Новой Зеландии, на Огненной Земле, да хоть в Гренландии и ловить кайф от книжек и бутылок без хлопотливых дум о будущем. У меня в кармане четыре абсолютно чистых паспорта с визами. Через несколько дней я могу лететь куда угодно.

— А куда тебе угодно?

— Не знаю. И не знаю, как долго еще я могу лежать на диване.

— Пока не сопьешься, — предположила она.

На слове «сопьешься» он тотчас налил себе еще и выпил.

— У меня к тебе один вопрос, Ксения. Ты же миллионерша, если не миллиардерша. Но каждый день ты бежишь в институт в своих китайских тапочках, пишешь никому не нужную диссертацию, заполняешь чиновничьи бумажки, помогаешь старым маразматикам-педагогам учить студентов ненужным, по сути, вещам. Зачем?

— Зачем? Затем, чтобы быть с людьми. Радоваться вместе с ними, огорчаться вместе с ними, обижаться на них, обижаться за них, восхищаться ими, презирать их. Жить по-настоящему, Денис-Георгий.

Она собственноручно налила себе и выпила решительно, по-мужски.

— А мне что делать? — уже совсем пьяно спросил он.

— Лежать на диване, засранец!

Вот тут он и забезобразничал. Рванул полный стакан и объявил:

— Стих! — Рыгнул и гордо начал:

— Я уже говорила, обязательно будет пошляк Гумилев! — в восторге от своего предвидения вскричала тоже достаточно тепленькая Ксения.

Но он, как и предсказал любимый поэт, пал. И сообщил об этом уже лежа:

— «Я пал, и молнии победней сверкнул и в тело впился нож». — Но все-таки смог кое-как усесться на полу, погрозил ей неверным пальцем и сурово предупредил: — «Но ты воротишься обратно…»

Ксения сняла с кресла здоровенный исландский плед, расстелила его на полу и без особой надежды на ответ спросила павшего воина: