Буало-Нарсежак - Брат Иуда [сборник]

В восемь Клеманс приходит делать мне укол.

– Повернитесь! Еще немного!

Она ласково помыкает мной и всеми своими пациентами. Это краснощекая, быстрая толстуха неопределенного возраста; у нее крестьянская речь. Она гораздо больше, чем медсестра, – она устная газета.

– У мадам Камински вовсе не аппендицит. Ей так говорят, чтобы не испугать. Но тут дело посерьезнее. – Она понижает голос: – Вы меня понимаете?

Главное – не называть его своим именем, этого страшного зверя, которого никогда не выгнать из логова. Как ни лечись, какие исследования ни проходи – остается опасностью номер один.

– Родственников предупредили, – продолжает она. – Ее положили в клинику. Но она неоперабельна.

Я не могу удержаться от вопроса:

– А сколько ей лет?

Вопрос, от которого никто не может удержаться, когда человеку, даже незнакомому, угрожает смерть. Ответ наводит на размышления, подсчеты, сопоставления.

– Ей пошел девяносто шестой год. В таком возрасте, согласитесь, пора и честь знать. Ее квартиру уже кому-то пообещали.

– Право же, вы знаете все.

– Ну нет. Не скажите.

Она хихикнула. Меня застал врасплох такой игривый девичий смех в устах этой крепко сложенной бабы.

– Я видела письмо на столе у директрисы, – уточняет она. – Мадемуазель де Сен-Мемен оставила меня на минутку присмотреть за кабинетом.

– Значит, вы читаете чужие письма. Докатились!

– О-о! Мсье Эрбуаз. Как вы могли подумать? Я просто бросила взгляд. Речь идет о супружеской чете. Опять на мою голову свалилась работа, черт подери. Супружеская пара – хуже не придумаешь.

Она уходит, и круг замыкается. Одним днем больше или, скорее, одним днем меньше. Что еще может нас затронуть, если не болезнь? События мирового значения разворачиваются от нас вдалеке. О кровавых трагедиях, катастрофах, преступлениях мы знаем понаслышке. И даже разразись война, нам угрожают только связанные с ней лишения. Что нам отныне заказано, так это дрожать за свою жизнь вместе с другими людьми, разделить их страх. Мы утратили право на всякое волнение. Для нас все, что бы там ни было, – только повод для комментариев и болтовни. Мы статисты драм, которые нас самих уже не затрагивают. Так разве же я не прав, говоря, что с меня довольно?

Остается набраться мужества в последний раз!

Перечел написанное. Получилось нескладно и сбивчиво. Я утратил привычку писать. И все же у меня было основание – хорошо ли, плохо ли – выразить то, что должно обернуться бунтом. Доведись мне дать определение старческому разжижению мозгов, я сказал бы, что его отличительная черта – поддавшись на обман, поверить в те романтические бредни о старости, которыми нас пичкают средства массовой информации. Разобраться во всем этом – источник утешения. И потом, следует отметить еще один момент. Свидание, которое я назначаю самому себе перед чистым листом бумаги, позволяет мне без особого страха ожидать мучительные послеобеденные часы. Вместо того чтобы по-стариковски пережевывать свои претензии к жизни, сожаления, я усаживаюсь, как некогда, под лампой и начинаю охотиться за словами. Я уже разучился стрелять, но в конечном счете в настоящий момент довольствуюсь и мелкой дичью. Где мои двадцать лет с их непомерными надеждами? Два опубликованных романа имели успех. Они стоят тут, на полке моей библиотеки, – свидетели обвинения. Мне случается их перечитывать. И я наивно говорю себе: «В то время у меня был талант. Как мог я пренебречь им ради специальности – интересной, слов нет, сделавшей меня богатым, но и бесплодным? Вот выйду на пенсию, – думал я, – и у меня появится свободное время. А пока суд да дело, постараюсь набраться недостающего мне жизненного опыта, а возможно, и опыта по части женщин, без чего нет писателя – серьезного, основательного».

Я полагал, что с годами к человеку приходит зрелость. Но теперь знаю, что воображение подвержено склерозу, как и артерии. Даже эти заметки, которые я вразнобой заношу на бумагу, не торопятся сами сойти с моего пера. Они сочатся и затвердевают, как сталактиты. Только что я говорил об охоте. Бедный старикан, вообразивший себе невесть что! Заслуга моих трудолюбивых желез внутренней секреции хотя бы в том, что они фиксируют время. Пока я ублажаю свою скуку, я перестаю поминутно смотреть на часы, и вот, глядишь, и полночь на дворе. А пока я раздеваюсь, в моей голове подспудно продолжается работа – замедленная химическая реакция образов, фраз. Всего этого мне никогда не довести до ума. Слишком поздно. Но прежде чем умиротворенно рухнуть в сон, я осознаю, что прожил день менее бесполезно. Вот почему я беру на себя обязательство продолжить свою хронику, ничего не упуская, ради одного-единственного удовольствия – спустить перо, как спускают бешеного пса. Что в этом зазорного? Ведь никто, кроме меня, этого не прочтет, и если моя правда и невыносима, она никого не терзает, кроме меня самого. И еще: единственный способ заполнять пустоту дней – это, быть может, описывать ее до омерзения. Попытка не пытка.

Франсуаза сообщила мне эту новость во время первого завтрака.

– Мамаша Камински приказала долго жить, – довольно свирепо буркнула она.

Скончалась на операционном столе! Вот самый пристойный образ смерти. Все происходит вдалеке от дома. Никто тебе не мешает своим хождением туда-сюда. Смерть, настигающая где-то там, в месте столь же неопределенном, как преддверие ада, где хранят покойников до того момента, когда погрузят на роскошный катафалк и запрут в могиле, прикрытой букетами и венками. Некоторые предпочитают кремирование, но большинство людей его не приемлют, наверное, из-за картины всепожирающего пламени, которое наводит на мысль об аде. Лучше уж, скрестив руки, мирно ждать воскрешения.

Это наводит меня на разговор о религии – не вообще, а о той религии, какую практикуют обитатели «Гибискусов». Тут все ходят к мессе – и верующие, и неверующие – прежде всего потому, что это признак «хорошего тона», а еще потому, что это своего рода клуб. Здесь мы остаемся среди своих, так как наша часовня – частная. Службу служит старый священник – убеленный сединами, очень сладкий, внушающий доверие. А главное – очень снисходительный. Уж мне-то хорошо известно, что грех тоже уходит на пенсию, и члены его паствы винят себя разве только в грехах воображаемых. Он выслушивает проповеди и дает отпущение, однако с толикой интегризма, что не отвращает от него людей, а, напротив, нравится им.

Роль служки при священнике выполняет генерал Мург. Хотя у него и не сгибается нога, он ловко снует вверх-вниз по ступенькам алтаря и обладает неподражаемой способностью звонить в колокольчик. Повышение тона звучит настоящей музыкой – чем-то вроде вздохов мольбы, которая нежно ведет молящихся к сосредоточенности. Я часто замечал, что старые офицеры умеют лучше кого бы то ни было служить мессу. Нет, я вовсе не шучу. Я прекрасно понимаю, что человек, одержимый манией самоубийства, должен бы воздержаться от рассуждений о религии. Но как бы это сказать? Я не впал в отчаяние. Я не очень люблю атеистов, которые, как мне кажется, рубят сплеча. Но не люблю и тех христиан, которые говорят о Христе как о своем младшем брате. Я занимаю выжидательную позицию. Бог? Возможно. Но существует он или нет, интересуется ли мной или нет, проблема заключается в другом – а именно в том, что я себя уже не выношу. Я констатирую такой факт без гнева и ненависти. Не моя вина, если я живу в стороне от себя, а посему в стороне от всех. И если я исчезаю незаметно, как бы на цыпочках, то в чем же тут богохульство?