Буало-Нарсежак - Брат Иуда [сборник]

– Мишель, милый… Это правда – ты просто уникум. Продолжай говорить мне о любви!

И я плету и плету словесные кружева! И в конце концов убеждаю самого себя в том, что я очень крепкий, очень ловкий. И мы прижимаемся друг к другу, неудовлетворенные, но угодившие в ловушку слов и позабывшие, где находимся. Когда мы очнулись от оцепенения, было полшестого, и Люсиль вскочила на ноги. В мгновение ока она готова уйти.

– Ну и достанется же мне на орехи, – говорит она, как девочка, пойманная с поличным.

Она наклоняется и чмокает меня в лоб.

– Оставайся, мой романист. – И, смеясь, добавляет: – Мой бумажный любовник!

Я приподнимаюсь на локте посмотреть ей вслед. Она захотела меня уязвить? Нет. Она не рискнет иронизировать. Этот эпитет, слетевший с ее языка невзначай, следует понимать в том смысле, что моя любовь – любовь писателя, а чувство, которое идет от головы к перу, остается головным; наверняка именно это и удивляет ее, и задевает. Во мне же самом оставляет привкус горечи. Во всем этом ощущается фиаско. И даже если я, вместо того чтобы описать эту сцену в общем и целом, расписал бы ее, восстановив во всей жизненной полноте – да и сумел бы я это сделать? – так вот, мне не удалось бы замаскировать ее искусственность. К чему лукавить! Я удрал – вот и все. Я испугался! Господи, чего? Осложнений? Скорее всего, с тех пор как я нашел себе место, где можно укрыться от жизни, я утратил контакт с реальной действительностью, настоящими чувствами и стал не способен на подлинную любовь? Ту любовь к Люсиль, о которой я, быть может, только и мечтаю. Где ответ на этот вопрос?

На пляж мы больше не возвращались. Но виделись в городе как гуляющие, которые встретились случайно. Что может быть более естественным? Менее компрометирующим? Мы шагаем рядом, как бы обмениваясь самыми безобидными замечаниями. Проходим вместе метров сто – двести, не более. И при этом играем в игру интимности, главное правило которой – говорить друг другу все не таясь. И она рассказывает мне о ревности Рувра, его темпераменте, его сексуальных потребностях прежних лет. Иногда я задаюсь вопросом: а не делает ли она это нарочно, желая смутить меня? Довольно скоро в нашу игру закрадывается какая-то извращенность. И мало-помалу мне открывается незнакомая Люсиль – сентиментальная и в то же время крепко стоящая на земле, при этом мстительная – да еще какая! – к тому же себе на уме, изворотливая, короче – женщина, с которой приходится считаться.

Мы расстаемся с поклоном и рукопожатием. «Я люблю тебя, Мишель», – «Я тоже, Люсиль». Глядя на нас, никому бы и в голову не пришло, что наши вежливые улыбки – это поцелуи.

За ужином игра продолжается на глазах у Вильбера. Похоже, Люсиль доставляет удовольствие ходить по острию ножа. Ее рука задевает мою. Нога под столом трогает мою ногу. Это смешно. Напоминает водевиль, и мне кажется, она переигрывает. По-моему, она плохо поняла то, что я старался ей объяснить на пляже, и упорствует, как туповатый ученик, чтобы подыграть учителю.

Однажды я даже спросил себя: «Может, она права? Может, я от нее устану?» Но тогда останется только собрать вещички и поискать себе другое убежище!

Катастрофа! Вильбер нас застукал. Библиотека уже закрывалась. У нас побывало немало народу. Пока Люсиль заносила фамилии в регистрационный журнал, я искал запрашиваемую книгу. В десять минут пятого я обслужил последнего читателя, и мы остались вдвоем. Люсиль встает и говорит мне:

– Извини, Мишель. Я не смогу задержаться.

– Ксавье?

– Да-а, Ксавье. Поцелуй меня, Мишель, чтобы меня подбодрить.

Я заключаю ее в объятия, но в этот момент кто-то толкает дверь.

– Ах! Прошу прощения, – говорит Вильбер.

Мы отпрянули друг от друга, но слишком поздно. Вильбер уже прикрыл дверь. Бежать за ним значило бы навредить еще больше. Люсиль побледнела и опустилась на стул.

– Он растрезвонит на весь дом, – бормочет она.

Я и сам удручен. Я знаю, она права – Вильбер разболтает, он представит все в своей интерпретации, перемежая рассказ причмокиваниями и смешками. Франсуаза будет в курсе… затем Клеманс… И так, от одного к другому, наши соседи и соседи наших соседей…

– Он способен на то, чтобы донести Ксавье, – говорит Люсиль.

– Но ведь твой муж никого не принимает.

– Он получает почту. Достаточно анонимного письма или телефонного звонка.

Я оспариваю ее предположение. Вильбер – сплетник, но не доносчик. Люсиль меня не слушает.

– Ужасный субъект! – вскричала она. – Как бы заставить его молчать?

– Ты не хочешь, чтобы я ему объяснил…

Она возмущенно прерывает меня:

– Объяснил ему что? Попросил его что?.. Да ни за что на свете!

– Не сердись.

– Я и не сержусь. Только…

– Только что?

Передернув плечами, она хватает сумочку и направляется к двери.

– Мишель… Еще не все потеряно… Я…

Она выходит, не слушая, что я ей говорю. В тот вечер я поужинал в одиночестве. Вильбер не показался. Люсиль тоже. Вот дурацкий инцидент, который не имел бы последствий, произойди он в годы нашей молодости; а вот теперь, когда мы живем в четырех стенах, он – как взрыв рудничного газа. Мне ничего не лезет в глотку. Меня охватило чувство вины. Я жду кары. Дрожу от страха. Мне чудится, что я вот-вот потеряю сознание.

Мне не следовало бы принимать это всерьез. В моем возрасте уже ничто не может меня задеть. Пускай за моей спиной зубоскалят; в конце концов, я на это плевать хотел. Так нет же. Есть только один способ прекратить пересуды – избегать Люсиль, порвать с ней, все просто. И я уверен, что, со своей стороны, она сейчас говорит себе то же самое. Или так, или задушить Вильбера. Третьего не дано.

Грустный день. Я внимательно наблюдал за Франсуазой. Ей ничего не известно. Клеманс не приходила, так как с моими уколами покончено, хотя, по чести, особого улучшения я так и не почувствовал. Я побродил по парку. Встретил генерала, который еще не отказался от своего проекта создать столярную мастерскую; встретил мадам Бертло, которая долго говорила мне о своем ревматизме и рекомендовала своего иглотерапевта. Я раскланивался с другими пансионерами, повстречавшимися на моем пути. В общем, полный штиль. Но в конце концов, не станет же Вильбер бегать за людьми и объявлять им новость! Она распространится постепенно, и если мы с Люсиль будем вести себя осмотрительно, то есть внешне относиться друг к другу с прохладцей, возможно, люди подумают, что Вильбер ошибся и – в который раз! – усмотрел то, чего нет и в помине.

Выходит, о том, чтобы нам порвать отношения, не может быть и речи. В сущности, я никогда и не думал, что мы до этого докатимся. Реже встречаться – еще куда ни шло. Меня немного пугают бурные излияния чувств со стороны Люсиль. Но я почувствую себя жестоко обделенным, если придется обходиться без наших разговоров о любви. От них в моих артериях пробегает приятный огонек. Словом, побольше осмотрительности.