Ольга Ракитина - Гувернантка

Кессель очень осторожно повёл следствие, преодолев соблазн поддаться первому впечатлению. Он никого не спешил обвинить и на корню пресек все попытки разглашения фамилии женщины, вокруг которой разыгралась вся эта история: для жителей Петербурга она так и осталась анонимной «госпожой Ф.» Помощник прокурора окружного суда убедительно доказал, что никакого отравления баронессы не было и шум в ночном соборе, хотя и имел криминальную природу, но никоим образом не был связан с нею.

Шидловский с Шумиловым прошли в здание министерства через боковой подъезд; главный открывался только для прохода министра юстиции графа Константина Палена, его товарищей (заместителей) и обер-прокуроров Сената. Помощник прокурора окружного суда быстро и уверенно прошёл к секретариату Фриша, одного из товарищей министра юстиции, и скользнул за дверь, пробормотав негромко Шумилову: «Я быстро, подожди здесь». Буквально через полминуты он вернулся в сопровождении Кесселя. Шумилов услышал обрывок фразы, начатой последним еще за дверью «У меня через четверть часа аудиенция у Эдуарда Васильевича, я нарочно приехал пораньше».

Шидловский официально представил Кесселю своего помощника, они чопорно поприветствовали друг друга.

«Константин Иванович, мне надо от Вас всего-то несколько слов, пройдемте в курительную комнату», — Шидловский был с Кесселем в одном чине, но старше по возрасту, так что особенно с коллегой не церемонился.

В большом просторном коридоре звук шагов скрадывался толстыми ковровыми дорожками, двери открывались и закрывались бесшумно, разговоры велись приглушенно, вполголоса и неспешно. И поэтому, даже несмотря на то, что сновавших туда-сюда чиновников и посетителей было в этот предобеденный час немало, здесь — возле кабинетов высших руководителей Министерства — царила тишина. Шидловский, Кессель и шедший на полшага позади них Шумилов, прошли в конец коридора и очутились в просторной, обставленной кожаной мебелью курительной. После пожара, произошедшего в Министерстве юстиции в декабре 1876 года, под курительные комнаты были выделены на каждом этаже просторные помещения, оборудованные добротной мебелью и декорированные на манер солидного английского клуба. Это было не только и не столько место для курения, но и комната для кулуарного общения посетителей министерства.

Все трое разместились на длинном диване с высокой неудобной спинкой, причем, Кессель оказался между Шумиловым и Шидловским. Последний без обиняков приступил к делу:

— Константин Иванович, сейчас я веду дело об отравлении морфием сына жандармского полковника Прознанского. Есть основания полагать, что 18-летний юноша попал в компанию нигилистического толка, интересовавшуюся возможностью кустарного получения ядов. Признаюсь, не хочу обращаться к нашей секретной полиции, поскольку ведомство сие будет тянуть жилы, напускать туману и в конечном итоге ничего по существу мне не сообщит. Я знаю, что совсем недавно Вы вплотную занимались молодежью этого сорта и хорошо представляете себе обстановку в студенческой среде столицы. Константин Аркадьевич, взгляните, пожалуйста на списочек, — Шидловский просигналил Алексею Ивановичу глазами, и тот подал Касселю список, составленный Спешневым, — Это молодые люди, свидетели по нашему делу, может, кто-то из них попадал в поле Вашего зрения?

Константин Аркадьевич Кессель, был высок, суховат, выглядел он в эту минуту очень спокойным. Видимо, у него были какие-то служебные неприятности, не зря же Шидловский пошёл на то, чтобы перехватить его в Министерстве, в секретариате товарища Министра, а не в прокуратуре. Однако ничем Кессель не выразил своего неудовольствия, а напротив, самым внимательным образом выслушал Шидловского и углубился в чтение короткого списка, полученного от Шумилова.

— С полковником Прознанским я лично никогда не общался, но имею представление, что это за человек, — задумчиво проговорил Кессель, — Да, действительно, фамилии тут у вас достаточно известные. Павловский, насколько я могу судить, это родственник генерал-лейтенанта от кавалерии.

— Сын, — кивнул Шумилов.

— Потом, Андрей Пожалостин. Уж не родственник ли это действительного тайного советника?

— Да, это его сын, — снова кивнул Шумилов.

— Насколько я слышал из внушающих доверие источников действительный тайный советник Николай Николаевич Пожалостин — это человек, отвечающий за личный шифр Его Императорского Величества. Разумеется, это сугубо кулуарно и никем никогда официально подтверждено не будет, но слова мои примите к сведению. Я не допускаю мысли, что в семье такого человека может пустить корни политическая неблагонадежность.

Шумилов с Шидловским быстро переглянулись.

— Вот еще знакомая фамилия: Спешнев…, — Кессель задумался на несколько секунд, — Спешнев, Спешнев… Мелькала эта фамилия, но только давно, в 1849 году, почти тридцать лет тому назад. Проходил тогда по делу петрашевцев некий Николай Спешнев, зажиточный помещик. Был осужден на 12 лет каторги, замененные высочайшим указом на 10 лет. Отбыл наказание, остался на поселении в Иркутске, редактировал там газету «Иркутские ведомости». Может, стоит проверить, не родственник ли он вашему Спешневу? А так больше… нет, никто никаких ассоциаций не вызывает.

Кессель вернул лист бумаги Шумилову и, обращаясь прямо к нему, проговорил:

— Имейте в виду, Алексей Иванович, что все эти радикальные социалисты — публика особенная: это преимущественно провинциалы, из мещан или обедневших дворян, отставные коллежские асессоры, учителя приходских училищ, студенты из семей разночинцев. Обиженные судьбою, выросшие с постоянным ощущением нужды и осознанием собственной человеческой неполноценности. Если и попадется среди них отпрыск богатого помещичьего рода, как упомянутый Николай Спешнев, то непременно окажется, что такой недоросль учился за границей и там понахватался всяких фурьеризмов, материализмов. Языком болтать эта публика может ловко, вот только думать своей головой так и не научилась.

Серые, без блеска глаза Кесселя не мигая буравили лицо Шумилова, а глухой, без ярко выраженного тембра вдруг сделался очень четким и внятным, словно у преподавателя актерской риторики:

— Меня по-настоящему беспокоит тот интерес, я бы даже сказал, временами СОЧУВСТВЕННЫЙ интерес, который вызывают в широкой публике возмутительные события, подобные дерзкой выходке Веры Засулич. Подумать только! Засулич, видите ли, преследовала высокую, гуманную цель! Она выражала протест против поругания человеческого достоинства политического преступника. Наши социалисты всерьез считают, что гуманизмом можно оправдать стрельбу, убийства и взрывы. Эти люди потеряли всяческие нравственные ориентиры. Террор, оправдываемый социалистической демагогией, ведёт Россию в пропасть.