Ольга Ракитина - Гувернантка

— Владимир Владимирович, а в каком часу, по Вашему мнению, скончался Николай Прознанский?

Пашенко задумался, тяжело вздохнул (Шумилов понял, что услышит сейчас что-то неприятное) и начал издалека:

— Задача анатома, производящего вскрытие тела, точно описать состояние всех частей и органов покойного. Задача судебно-химического исследования — представить точные данные об обнаруженных во внутренних органах вредоносных веществах, назвать пути их проникновения в организм и зафиксированных концентрациях. Анализ всех этих данных будет осуществлять судмедэксперт. Мой протокол не претендует — и не может претендовать! — на полноту экспертного заключения, но как специалист, понимающий все тонкости этого дела, могу сказать…

Пашенко запнулся и перескочил на другое:

— Я мог бы Вам точно назвать час смерти Николая Прознанского, если бы сразу приступил к вскрытию тела. Я мог бы наблюдать развитие трупного окоченения — а это точнейших показатель. Окоченение начинается спустя примерно 2–3 часа с момента смерти и развивается на протяжении первых суток, захватывая всё новые части тела от челюстей к икрам, т. е. сверху вниз. Впоследствии, примерно на третьи сутки с момента смерти, окоченение в обратном порядке станет пропадать. Наблюдая процесс снятия окоченения также можно довольно точно определить время смерти.

Шумилов заподозрил, что Пашенко собирается прочитать ему целую лекцию.

— Владимир Владимирович, я всё это знаю, — заметил Алексей Иванович, — Что Вы можете сказать по существу?

— Когда я в шесть часов пополудни приступил к вскрытию тела Николая Прознанского оно полностью было сковано окоченением. А снятие окоченения я не смог наблюдать, поскольку на третьи сутки состоялись похороны. Так что… — Пашенко развел руками.

Шумилов чуть не сплюнул от досады.

— То есть смерть наступила никак не позже шести-семи часов утра 18 апреля, — подытожил он.

— Вот именно. А по-видимому, гораздо ранее, ближе к полуночи. Еще могу сказать, что желудок покойного был пуст, что свидетельствует о том, что с момента последнего принятия пищи прошло не менее четырех часов. Об этом есть запись в бумагах, что Вы у меня забрали.

— Что ж, спасибо.

— Вам это хоть как-то помогло? — преглупо спросил Пашенко. Он, видимо, чувствовал свою вину и не знал как ее загладить.

— Если б я знал, Владимир Владимирович, что мне теперь может помочь!

Шумилов приехал в прокуратуру после обеда и сразу направился в кабинет Шидловского. Помощник окружного прокурора если и воспринял с досадой сообщение Шумилова о разговоре с патологоанатомом, то никак это не показал, что для человека холерического темперамента (а именно таковым был Шидловский) выглядело весьма странным. Он лишь рассеянно пробормотал: «Оставьте протокол аутопсии мне, я подумаю куда его приладить» и более к этой теме не возвращался. Вадим Данилович был явно поглощён какими-то своими мыслями, что, впрочем, вскоре и объяснил:

— У Вас там сидят графологи. Но сидят они уже долго, так что скоро закончат. Сейчас они переписывают заключение набело. Шульц принес основные тезисы, которые там будут, посмотрите-ка!

Алексей Иванович взял в руки поданные Шидловским листы писчей бумаги, усеянные мелким бисером текста с многочисленными следами правки и дописок. Все почерковеды сходились во мнении, что по первой части поставленного перед экспертизой задания — сличения манеры написания анонимки с контрольными образцами — «есть несомненное сходство приемов исполнения сравниваемых объектов». В частности они подчеркнули схожесть в начертании 3-х букв. Весьма любопытной оказалась фраза, которую изумленный Шумилов перечитал несколько раз, прежде чем понял ее смысл: «в анонимном письме встречаются буквы такой формы, какую дают им только одни французы». «Что же это за форма такая особенная?» — подумал про себя Алексей Иванович. Но ответа на этот вопрос в черновике заключения не нашлось.

Довольно любопытно оказалось заключение и по второй части задания — исследованию стиля и лексических особенностей текста анонимки: «Слог анонимного письма неправилен, встречаются совершенно французские выражения, причем неправильные обороты речи и грамматические ошибки сделаны как бы умышленно. Вместе с тем, вместе с чисто французскими фразами попадаются и такие, которые никогда не употребляются французами». «Хм, — задумался на минуту Шумилов, — и что это нам даёт? Что писавший был образованным человеком, который пытался скрыть свои языковые познания? Мариэтта Жюжеван вполне соответствует этому описанию. Её образованность и ум отмечали многие.»

Выражение, привлекшее его внимание, Шумилов прочитал Шидловскому вслух и от себя добавил:

— В Петербурге на нескольких языках говорят тысяч сто, если не больше, мужчин и женщин. Каждый из них сможет написать текст, про который наши эксперты скажут то же самое.

Шидловский молчал, а Шумилов развил свою мысль:

— Ловко наши графологи выразились — «… выражения, которые никогда не употребляются французами…". Они сами-то верят, что такие выражения существуют?

— Речь об идиомах, — заметил Шидловский.

— Это понятно, они говорят о выражениях, не переводимых и не понимаемых буквально. Матерная брань из той же категории. Ну, а если, скажем, у француза была русская няня? Или этот человек, прожил в Петербурге лет, эдак 15, да не на Невском, а возле Сенной или на Лиговке? Такой француз, по их мнению, не выучит русских идиом? Да даже попугай справится в такой задачей!

Шидловский в полемику вступать не стал.

Далее эксперты, взвешивая все за и против, сделали вывод, что хотя анонимное письмо написано на 2-х языках (основная часть на французском с русскими оборотами, заключение — полностью на русском), автором его, как и предоставленных для сличения образцов, является один человек. Поскольку автором последних была Мариэтта Жюжеван, то и авторство анонимки также приписывалось ей. Разумеется, оно рассматривалось как «возможное», но эта оговорка в общем контексте просто терялась, как щепка в лесу.

Алексей Иванович сидел как громом пораженный. Получалось, что анонимное послание, разоблачавшее молодых радикалов сочинила-таки она! У Шумилова не шла из головы их беседа и то сочувствие, которое он испытал тогда к этой уже немолодой женщине, зарабатывающей свой хлеб воспитанием чужих отпрысков, зачастую не всегда умных и почти всегда неблагодарных. За последние дни Шумилов повидал несколько в высшей степени характеристических типажей такого сорта. У Жюжеван не было ни семьи, ни своих детей, она не имела достаточных средств к существованию, приличествующему ее уму и образованности. Шумилов допускал, что его можно обмануть, он не считал самого себя провидцем и собственное суждение не было для него истиной в последней инстанции. Но сознание собственной ошибки всегда тяжелым камнем ложится в душу. И вот сейчас он почувствовал внутри такой камень.