Алексей Ракитин - Скопец

По мере чтения дневников Алексей стал обращать внимание на всё более часто попадавшиеся нелицеприятные замечания Соковникова в адрес близких знакомых. Так, весьма ядовитые строки Николай Назарович посвятил некоему Ивану Приходько: «Приходил сегодня поздравить и справиться о здоровье. Знаю я, какое тебе здоровье нужно, хитрая рожа: нельзя ли опять взять? Помучил его от души, предложил опять чаю, долго разговаривал, смотрел в глаза, а в намёках его будто ничего не понимал…". И подобных записей попадалось Шумилову немало: «Пройдоха этот Кожевников! Вчера взял у меня денег — на поправление здоровья, чтоб язву свою лечить, на воды ехать, а сегодня на ужине у Фердинанда нажрался водки до поросячьего визга, да и уснул рылом во французском салате. И никакой тебе язвы! А чего ж не нажраться, коли за всё другим плачено! Проходимцы и врали, присосались ко мне, как пиявки, куда скрыться от них — не знаю…».

Все чаще Николай Назарович на разные лады писал о том, как он устал от всего этого шумного пустозвонства, от этой дружбы, от которой так явно попахивает эксплуатацией. Мечты скопца в какой-то момент всерьёз обратились к тихой семейной жизни, которая рисовалась ему этакой идиллической прогулкой. Его сердце начало жаждать ответного чувства: «Молитва одинокого — просьба и требование; молитва семьянина — благодарность! Добрый взгляд от доброй женской души — это получше, чем хорошо сыграть свою роль, да только оно редко.» Датировалась эта запись 21 августа 1865 года.

«Пятнадцать лет минуло с тех пор… — подумал Шумилов, на минуту отвлёкшись от чтения и посмотрев в тёмное окно, — наверное, именно тогда Соковников сделал предложение Надежде Аркадиевне. Вероятно, её отказ больно ранил Николая Назаровича, хоть он и старался не подавать вида и сделал всё возможное, чтобы окружающие не узнали о его фиаско. Его отношения с актрисой продолжились, сохраняя видимость прежней искренней заинтересованности: он по-прежнему бывал на её спектаклях, она являлась в компании его друзей и разделяла их увеселения. Но, судя по всему, Соковников был не из тех людей, кто мог бы простить подобный отказ.»

Дальнейшее чтение укрепило Шумилова в его предположении. «Но что-то надломилось во мне с того памятного разговора, какой-то червяк точит меня изнутри, — писал Соковников буквально через пару абзацев. — В каждом жесте, в каждом слове её мне чудится притворство, лесть ради корысти, единственное желание „взять“, получить с меня сколь можно более, откусить кусок пожирнее, пока этот дурень, то бишь я, готов бесплатно кормить, поить, заваливать цветами на зависть таким же корыстным товаркам, оплачивать счета от её портнихи. Нужно ли мне всё это, коли я знаю, что в глубине души мною чураются за мое скопчество, ежели в их глазах я все равно НЕДОЧЕЛОВЕК?»

В следующей тетради Шумилов опять наткнулся на упоминание о «Дрозде-пересмешнике»: «Сегодня занятный день приключился. С утра у меня чесалась ладонь. «К деньгам,» — говаривала в таких случаях матушка, но произошло иное — явился ко мне на поклон Дрозд-пересмешник. Сам явился, без всякого моего зова, без малейшего повода. Видать, жизнь его окончательно дожала, не оставила ни надежды, ни возможности подняться. Возьми, говорит, к себе, буду тебе…". Следующий лист оказался выдран и дальнейшие записи уже касались того, стоит ли устраивать запруду на озере вблизи дачи. По попадающимся там и сям фразам, Алексей смог уловить перемену в настроении Соковникова: неудача в любовных отношениях привела к углублению разочарования в человечестве вообще. Николай Назарович стал отдаляться от прежней компании, пытался занять себя чем-то другим: купил конюшню породистых лошадей, для их выучки нанял целый штат тренеров и наездников и окунулся в мир скачек и чемпионатов… Оказалось, не то. И вот уже лошади проданы, и на место этой забавы явились породистые голуби. Здесь же, на даче в Лесном, по последнему слову науки построили роскошную голубятню. И опять Николай Назарович очень быстро охладел к своему новому увлечению. Голуби распроданы. «Всё чаще на ум мне приходят тягостные мысли — зачем я живу? что останется после меня? будет ли кому утешить меня на склоне лет, ведь СМЕРТЬ уже не за горами. Вот и сегодня ночью проснулся — мёртвая тишина в доме, даже часы не тикают. За окном безлунная ночь. Как в могиле — подумалось. И такая страшная тоска легла на сердце, такой тяжестью придавила всего меня, что хоть волком вой, хоть головою о камень бейся…»

Постепенно мысли Соковникова всё более обращаются в сторону религии. Руководимый Матвеем Матвеевичем Куликовым, он начинает тщательно исполнять обряды Православной церкви, погружается в чтение святоотеческой литературы, переживает искренний восторг святой простотой жизни старца Саровской пустыни Серафима, делает выписки из «подражаний Христу» и пускается странствовать по монастырям. Особенно сильное впечатление на Соковникова произвёл далекий и необыкновенный монастырь на острове Валаам. Величественная северная природа, преображенная многовековым подвижничеством монахов, поразила Николая Назаровича. Простота их жизни, строгость монастырского устава, вся обстановка снисходительной доброты, мудрости и нестяжания до такой степени успокоили и смирили мятежный дух скопца, что тот решился прожить при монастыре целый год. Там на его деньги возвели церковь. Соковников сделался крупнейшим жертвователем в истории обители, о чём безо всякой гордости и написал в дневнике.

На смену отчетам о пёстрых и зачастую болезненных впечатлениях городской жизни пришли умильные, примирительные строки: «Собираюсь в Петербург, но ненадолго. Не хочется уезжать отсюда даже на день. Перед отъездом зайду в свою церковь» и далее: «Зашел, залюбовался отделкой, от души и с умилением молился — и в самой недостроенной церкви, и на паперти, благодаря Бога за все оказанные мне милости, так что пошёл домой совершенно довольный и счастливый…».

А далее Алексей Иванович прочитал отчёт о ссоре, произошедшей тем же днём у Соковникова с настоятелем монастыря игуменом Дамаскиным. «После пожеланий мне счастливого пути и скорейшего возвращения он дал мне прочесть бумагу, где излагались предположения, что можно сделать и устроить в монастыре, если я пожертвую ещё миллион. При этом он упомянул, что моё желание навсегда связать остаток жизни с монастырём (чего я никогда не высказывал!) он почитает за благо, особенно в свете моего скопчества и отсутствия прямых наследников. Вот только путь мой к духовной чистоте может быть труднее и дольше, чем у обычного человека (так и сказал — „обычного“ человека!) … Так вот в чём дело! Хорошо было моё положение! Ну, денёк! Долго буду его помнить, едва ли такое можно забыть… Вы, благонравный игумен и известный затворник, стало быть мною гнушаетесь — я-то проклятый скопец — и допустили меня в обитель не ради спасения грешной души моей, а совсем по другой причине! Миллион мой вам был нужен! А следом за ним — и второй!»