Жорж Сименон - Правда о Бебе Донж

— Разве ты до сих пор не знаешь сколько сахара я кладу в кофе, ведь уже двадцать семь лет как ты — моя дочь?

Она этого не сказала, неважно. Но это было в ее стиле.

Бебе начала разливать кофе в пять чашек. В Шатеньрэ пользовались только сахаром, каждый кусочек которого был завернут в отдельную обвертку.

Потом Бебе должна была говорить: чтобы нарушить тишину и привлечь внимание к одному, а самой в это время, подобно фокуснику, сделать совсем другое? Хоть немного дрожали её руки? Сжималось ли горло?

Франсуа видел только её спину и не мог знать об этом. В любом случае, в ладошке этой руки, которой все восхищались, находился маленький кусочек бумаги с белым порошком.

— А тебе, Франсуа, два?..

Разумеется, она знала, сколько кусочков сахара нужно ее мужу. Но, повернувшись ко всем спиной, она в этом нуждалась, чтобы чувствовать всех на своих местах, слышать их в то время, когда разворачивала обвертки с сахаром, в то же время развернуть другую бумагу, откуда и высыпала белый порошок.

Доказательством является тот факт, что она не спросила ничего ни у своей сестры, ни у Феликса. Еще одно доказательство; хотя, если вновь вспомнить, то можно их найти массу, так, она забыла налить терновой настойки Жанне, хотя помешала сделать это Феликсу.

Итак, по мере того как разворачивались события, Франсуа не рассматривал их детально и во всей значимости, однако во всем происходящем чувствовалось что-то ненормальное, двусмысленное, почти угрожающее.

Почему он не прореагировал? Очевидно потому, что всегда действуют так в подобных случаях.

И даже, когда он выпил кофе и почувствовал его плохой вкус… Сделал вид, что не заметил этого. Почему он так упорствовал? Потому что он не привык афишировать свои ощущения. Потому что не было ни одного человека, за исключением брата Феликса, с которым он чувствовал бы хоть что-то общее.

Он не самообольщался. Это был практичный человек, лишенный воображения. И в Шатеньрэ он чувствовал себя таким же чужим, как будто был в одном из номеров гостиницы и, по его мнению, с загородным домом у него была одна общая черта — нос его сына. С некоторых пор мальчик стал очень похож на отца.

Когда Бебе наконец-то села, то почувствовала облегчение, потому что он выпил чашку кофе, не сказав ни слова.

Ни малейшего намека на отравление.

Это было семейное воскресенье и в это полуденное время каждый из сидящих за столом плыл в своем направлении по огромным полям молчания. И тот, кто открывал рот, чтобы заговорить, казался первым, вернувшимся из этого молчаливого путешествия.

Франсуа не спал, находился в какой-то дремоте, когда где-то у него внутри зародилось недомогание, которое стало растекаться по всему телу.

— Несварение, — сначала подумал он. — Это от кофе. Стоит ли беспокоиться?

Затем он почувствовал что-то вроде лихорадки, пронзившей затылок, в то же время кровь застучала в висках.

Он никогда не болел. Он вспотел. Впервые в жизни он, казалось, почувствовал в позвоночнике спинной мозг.

Он не любил, когда его беспокоили, но и сам никого не беспокоил. Ничего не сказав, он поднялся с единственным страхом не дойти до цели. Уж£, когда переходил аллею, мощеную красным кирпичом, цвет которого казался ему сейчас более зловещим, чем когда-либо, он сказал себе:

— Но эго невозможно…

Симптомы отравления мышьяком. Он их знал. Он был химиком. В таком случае…

В столовой он наткнулся на Марту, которая убирала в буфет посуду. Он ей ничего не сказал, но заметил с каким удивлением она посмотрела на него. В ванной он успел рвануть воротничок куртки и вставить палец поглубже в горло.

Чем-то обжигающим его вырвало прямо на пол, но это было неважно. Потом, испугавшись сковывающего тело холода, он крикнул в окно:

— Феликс!

Он боялся умереть. Он страдал. Знал, что ему нужно будет сделать страшные усилия и однако не мог помешать себе подумать:

— Все-таки она это сделала…

Бебе никогда не грозилась его убить. Он никогда бы не подумал, что в один прекрасный день она отравит его. В то же время он почти не удивился. И не возмутился. По правде сказать, он не сердился на свою жену.

— Что с тобой?

— Позови сначала доктора. Срочно…

Бедный Феликс! Он предпочел бы сам страдать, чем видеть, как страдает его брат.

— Сейчас придет. Хорошо… Принеси мне молоко из холодильника. Ничего не говори прислуге.

У него было время, чтобы быть довольным собой. Разве он не подумал обо всем? Разве он, не теряя самообладания, не сделал все необходимое? А эти три женщины были по-прежнему на свежем воздухе под оранжевым зонтом!

О чем думала Бебе, глядя на открытое окно?

Да, все было так. В течение многих лет. И никто ничего не заподозрил, даже он сам! Он заблуждался так же, как и другие, или скорее он ничего не видел. Но это было неправдой. Так же, как и в случае с кусочком сахара, не чувствовал ли он иногда своеобразного предупреждения? Он предпочитал делать вид, что не 'понимает.

Он не потерял сознания, но всё смешалось: доктор, ошеломленный Феликс, промывание желудка, холод от кафеля в ванной и руки, которые маятником ходили из стороны в сторону, будто кто-то раскачивал их, сидя у него на груди, так ему казалось.

Доктор говорил Феликсу:

— Ваш брат отравлен сильной дозой мышьяка. Ему повезло, что…

— Это невозможно! Кто мог это сделать? — воскликнул Феликс. — Мы провели день в семейном кругу. Никто не приходил…

В отношении себя Франсуа строил иллюзии, от души верил, что в этот момент на его губах появилась ироничная улыбка.

— Нужно вызвать скорую помощь. В какую клинику нас отвезти?

Голова раскалывалась. Тело жгло огнем и все-таки он выдавил из себя:

— Не нужно в клинику.

Из-за доктора Жалиберта. Его клиника еще не была достроена. Если бы Франсуа поехал в другую, Жильберт рассердился бы на него, потому что он попал бы в руки кого-нибудь из собратьев доктора. Люди в городе не поняли бы этого.

— В больницу Сент-Жан.

Все еще слышался голос доктора, который был добросовестным человеком:

— Я обязан предупредить Парке. В воскресенье Дворец Правосудия закрыт. Но я знаю и найду. Кажется, это 18–80… Мосье Донж, попросите мне номер 18–80.

И только тогда Франсуа сказал или ему показалось, что сказал:

— Я совсем не хочу, доктор.

Какая-то семья только что прошла вдоль ворот. На плечах отец нес мальчика. Другого мать тащила за руку. Пахло дорожной пылью, потом и теплой ветчиной от сандвичей, разбавленным вином.

Вновь зазвонили колокола, возможно они возвещали конец вечерни, когда появилась машина, белая, с красными крестами на боку и маленькими матовыми окнами. Ворота были открыты. Машина, не беспокоя трех женщин, подъехала к крыльцу и санитар в халате спрыгнул на землю.