Елена Богатырева - Ловцы душ. Исповедь

«Опять эти их штучки-дрючки», — решил Борис и звать Петракова не стал, хотя в таком странном состоянии его никогда не видел. Сегодня он поймал кролика и немного повозился с ним, снимая шкурку и разделывая. Но при этом никак не мог отделаться от мысли, что с Петраковым что-то не так. Он бросил тушку в большую кастрюлю, поднялся было, чтобы выйти, посмотреть еще раз, но, поднявшись, столкнулся с Петраковым нос к носу и едва не закричал. Тот стоял над ним и смотрел на него теми же невидящими широко раскрытыми глазами.

— Кончай, — отмахнулся от него Боря. — Двинешься с тобой!

Но Петраков не шевелился и не отвечал. Он был похож на восковую куклу, замершую в причудливом положении. Шея его была неестественно изогнута, пальцы рук замысловато скрючены, ноги слегка полусогнуты. И смотрел он теперь не на Бориса, а на то место, где Борис только что сидел.

— Мать твою, — выругался Борис и прибавил бы, наверно, еще что-нибудь более смачное, но Петраков вдруг повернулся как на шарнирах в сторону двери, сделал несколько шагов, наклонился и снова замер.

Под его ногами Борис увидел лист из альбома. Он знал, что с такими листами друзья не расстаются, малюют на них что-то вроде нелепых значков и пытаются найти то ли какую-то букву, то ли заклинание, он не вдавался. Что-то там такое у него вышло, что совсем малый тронулся? Борис поднял лист и… словно окунулся в него. «Э, нет, — подумал он, отрывая взгляд от бумаги.

У меня с этими ребятами тоже, кажется, скоро крыша слетит!» Внутренний голос отчаянно вопил ему, чтобы он оставил лист в покое, чтобы не прикасался и, не дай бог, больше не заглядывал в этот колодец, куда норовит утащить какой-то леший. Но только что испытанное ощущение чуда — его словно засосало в центр листа, а потом вытолкнуло обратно — неодолимо влекло испытать его еще раз. Смесь ужаса, смертельного страха и необыкновенной какой-то сладости и восторга, едва коснувшиеся, правда, сознания, будоражили Бориса — любителя острых ощущений. Таких чувств он не испытывал даже на краю пропасти или на отвесной стене, глядя вниз с высоты птичьего полета. Не за этим ли чувством он гнался всю жизнь, испытывая судьбу? А оно, оказалось, умещается на одном-единственном листочке из альбома! Борис не послушался здравого смысла. Он снова взглянул на листок. И на этот раз его уже не отпустило…

Данила проснулся в сумерках с ощущением абсолютного счастья. Ему не нужно было вспоминать, что с ним случилось вчера. Любой человек — раздвоен, знает он об этом или нет, хочет этого или нет. То, что он называет умом, — сознание. Его дневное светило. Оно восходит и правит, когда человек бодрствует. А как только засыпает, власть захватывает его дикий двойник — подсознание. Его тень, ночная, темная сторона его сущности: не обузданная социальными законами, животно-сладострастная, жестокая, безумная. Она не знает, что такое грех. Она готова красть, убивать и лгать только для того, чтобы выжить; прелюбодействовать и заниматься чревоугодием только потому, что это доставляет ей минутную сладость. Но она же наделена необыкновенной мудростью — знать о человеке гораздо больше его самого.

Сознание и подсознание объединились. То, что знало одно, знало и другое. Словно связь между ними установилась прямая и прочная. Данила улыбнулся и спрыгнул с кровати. С любовью посмотрел на альбом. «Этой ночью, — сказал он себе. — Этой ночью».

Он не нашел Петракова на нижней кровати, но это не показалось ему странным. Не было еще случая, чтобы Данила просыпался раньше него. А вот то, что Борис еще не управился с ужином, было удивительно. Данила разглядел наполовину освежеванную тушку в котле. Что же так увлекло его, что он…

Вдруг его кольнуло нехорошее предчувствие. Он подошел к столу, раскрыл папку, в которой хранил альбомные листы, переворошил все, чтобы убедиться… Вчерашнего рисунка не было! Он выбежал из дома и на поляне увидел Петракова.

Стоило только взглянуть на того, чтобы понять — разговаривать с ним бесполезно. Он был похож на отключенную машину. Все на месте — а смысл ушел. Глаза его были пустыми, в них светилось одно только безграничное удивление и горечь. Листка возле него не было, а значит, нужно было искать Бориса. Пойти он мог куда угодно. Но если заглянул в листок, то обязательно пойдет на то место, куда его всегда манило…

Был один утес недалеко от озера. Борис показывал его им не раз. Утес был даже не вертикальным, он нависал под углом приблизительно в шестьдесят градусов. А на самом верху — ровная площадка. Борис смотрел на утес с вожделением, но каждый раз здравый смысл удерживал его от того, чтобы попробовать добраться до площадки. Такой эксперимент действительно был опасен, к тому же у подножия утеса лежали огромные валуны, угрожающе ощерившись острыми краями.

Данила добрался до утеса перед самым заходом солнца, когда его край, как медовый пирог, еще торчал над горизонтом. Но позади уже зажглись первые бледные звезды, а с другой стороны над лесом сгущалась чернильная синь надвигающейся ночи.

Борис стоял наверху, на площадке, подняв руки. В тот момент, когда Данила выбрался из леса и разглядел его, он испустил крик, похожий то ли на победный клич, то ли на вопль сумасшедшего. Данила замер. В высоко поднятых руках Бориса в последних солнечных лучах поблескивало что-то белое. Значит, он тоже…

То, что произошло дальше, Данила не забудет до конца своих дней. Борис встал на край площадки, раскинул руки, словно птица, и… Он словно взлетел сначала вверх, и у Данилы затеплилась сумасшедшая надежда… Но потом рухнул вниз так стремительно, что, когда звук глухого удара долетел до Данилы, его разум все еще отказывался верить в произошедшее…

Он не сразу справился с собой. Пока солнце не скользнуло за горизонт, он стоял в оцепенении. Мысль о том, чтобы пойти к Борису, была невыносима. Но еще более невыносимой была мысль, что он виноват…

Борис лежал на камнях лицом вверх. И камни вокруг были забрызганы кровью. Но белый альбомный лист, лежащий возле самой его головы рисунком вниз, оставался девственно-чистым. Ни одна капля крови не коснулась его, словно он был заколдован.

Данила поднял бумагу. Руки его дрожали. Он боялся теперь даже мельком взглянуть на нее. В полной темноте ему пришлось возвращаться назад, к дому. Первым делом он спрятал лист в папку и положил ее под тюфяк, на котором спал. Петраков стоял неподвижно у двери, словно часовой, но по-прежнему не шевелился.

Данила похоронил Бориса у самого подножия утеса. «Так вот, — думал он, — каково на самом деле подножие Твое! Я искал счастья и радости, а нашел лишь смерть и безумие! И все это сотворил я, и я один во всем виноват…» Он глотал слезы, засыпая своего веселого друга землей. За тот час, что он работал лопатой, слезы выжгли его сердце, и он не скупился на проклятия Тому , кто, по его убеждению, мог бы быть гораздо менее жесток.