Дженни Уайт - Печать султана

Камиль некоторое время обдумывал свои слова.

— Одежду европейских женщин не так легко привести в беспорядок.

Посол поднимает от бумаг встревоженное лицо.

Глаза Сибил изумленно сверкают. Потом она говорит тихим голосом:

— Как печально. Вы говорите, она совсем молодая?

— Да, немногим больше двадцати лет. Маленькая, стройная, светловолосая. При ней нашли драгоценности. — Судья берет платок, все еще лежащий на столе посла. — Вы позволите?

— Да, я взгляну. — Кожа Сибил приобрела цвет пергамента, а на носу проступила россыпь крошечных веснушек.

Девушка наклоняется и берет у Камиля сверток. У нее полные руки с ямочками на суставах пальцев, которые сужаются, образуя округлые, просвечивающие, как морские раковины, ногти. Она кладет пакет на колени и разворачивает его.

— Бедная женщина, — бормочет Сибил, поглаживая по очереди каждую вещицу. Потом берет крестик и хмурит брови.

— В чем дело? — оживляется Камиль.

— Я видела его раньше, вот только не помню, где именно. На каком-то вечернем приеме в одном из посольств. — Она поднимает глаза: — Что еще вы можете сказать о ней?

— Короткие волосы, на левом плече большая родинка.

— Да, конечно! — Сибил изменяется в лице. — Какой ужас!

Судью охватывает волнение. Сибил знает покойную.

Посол бросает взгляд на дочь, потом переводит его на Камиля. Смотрит на судью с неодобрительным выражением лица и вздыхает.

— Послушай, Сибил, дорогая… — Он не встает из-за стола, теребя пальцами бумаги.

Камиль подходит к креслу девушки:

— Сибил-ханум.

Он осторожно берет сверток из ее рук и обворачивает его другим носовым платком, который достает из кармана. Тонкие пальцы девушки нервно скручивают льняную ткань, потом она прикладывает платок к глазам. Камиль никогда не пользуется носовыми платками по их прямому назначению, считая это отвратительной европейской привычкой. Он находит другое применение для квадратного куска чистой ткани.

— Простите, Камиль-паша.

Судья вновь садится и выжидающе смотрит на нее.

— Это, наверное, Мэри Диксон.

— Кто она, дорогая? — спрашивает посол.

— Ты должен помнить ее, отец. Мэри служила гувернанткой у внучки султана Абдул-Азиза, Перихан.

— Да, Абдул-Азиз. Неврастеник, покончивший жизнь самоубийством. Не пережил того, что реформаторы свергли его. Нелегко перенести такое человеку, единолично правившему страной в течение пятнадцати лет. Он попросил у матери ножницы, чтобы подровнять бороду, и вскрыл ими себе вены. — Посол рассматривает свою ладонь, затем переворачивает ее и изучает тыльную сторону. — У него ничего не осталось. Несколько комнат в наследственном дворце.

Посол поднимает взгляд на Камиля и улыбается, показывая ряд неровных желтых зубов.

— Прошло уже десять лет. Несчастье случилось в 1876 году, не так ли? В июне, насколько я помню. Странно, что он задумал совершить самоубийство в теплый прекрасный день. Хороший был человек, черт побери. — Он отодвигает бумаги на край стола, а потом его лицо вдруг выражает недоумение, будто он что-то потерял. — С его преемником вам тоже не повезло, верно? — продолжает он. — Говорят, Мюрад — горький пьяница. Я так и не успел ни разу встретиться с ним. Через три месяца правления у него произошел нервный срыв. Похоже, он чего-то очень боялся. — Посол тихо смеется. — Не могу понять, почему реформаторы хотят вновь посадить его на трон. Наверное, потому, что он покладистый парень.

Камиль избегает смотреть в голубые глаза, взгляд которых направлен на него в упор. Он критически относится к правительству, однако его оскорбляют непочтительные замечания посла.

Неожиданно раздается веселый голос Сибил:

— Не хотите выпить чаю, Камиль-паша?

«Дорогая Мейтлин!

Надеюсь, у тебя все хорошо, ты здорова и весела. Я уже несколько недель не получала от тебя писем. Понимаю, что путь от Эссекса до Стамбула неблизок и всякое может случиться с посланием. Тем не менее меня очень беспокоит отсутствие новостей от тебя, дорогая сестра. Молюсь о том, чтобы у тебя, Ричарда и моих любимых племянников, Дика и Нейта, все было хорошо. Представляю вас всех сидящими в саду и пьющими чай с пирожными или играющими на лужайке в бадминтон, живую и веселую игру, которой мы так увлекались в детстве. Как правило, побеждала упрямая Мейтлин.

Жара сводит меня с ума. Воздух раскален. Ни ветерка. Такая погода стала причиной ряда пагубных событий, которые встревожили нас всех. Самое печальное из них — убийство Мэри Диксон. Она служила гувернанткой во дворце. Уверена, что упоминала о ней в письмах к тебе. Девушка прибыла сюда около года назад. Я знала ее не слишком хорошо — она была замкнута, — тем не менее весть о ее гибели шокировала меня. Похоже, она утонула. Эта ужасная трагедия напомнила мне о смерти на воде другой гувернантки, Ханны Симмонс, восемь лет тому назад. Убийцу так и не нашли. В результате начальника полиции обезглавили. (Принимая во внимание тот факт, что мы находимся на Востоке, я вынуждена добавить, что употребляю это выражение в переносном смысле.)

Старшего офицера сменил весьма разумный человек по имени Камиль-паша. Его отец тоже паша, что-то вроде лорда, некогда был губернатором Стамбула. Но Камиль-паша не полицейский, а судья, представитель новой юридической системы, внедренной турками несколько лет назад по европейскому образцу. Представь, он учился в Кембридже. В любом случае на сей раз делом занимается гораздо более способный человек. Старый начальник полиции слыл отъявленным скрягой. Однажды он пришел навестить мать вскоре после моего приезда. Неприятный человек в поношенной феске, как будто смятой в драке. Неужели он не мог сменить головной убор? По сравнению с ним Камиль-паша выглядит вполне представительно.

Бедная Мэри. Месяц назад она приходила к нам на первую в году садовую вечеринку. Стояла чудесная ночь с огромной луной, заполнившей собой весь горизонт. Я отлично помню бедняжку в саду. Она беззаботно болтала с гостями. Производила впечатление маленькой хрупкой блондинки, которую, казалось, вот-вот унесет порывом ветра. Полагаю, некоторые мужчины находят таких слабых женщин привлекательными. Впрочем, Мэри носила короткую прическу на феминистский манер. Сейчас у меня ноет сердце, когда я вспоминаю ее громкий смех. Тогда мне хотелось сесть рядом с девушкой и объяснить ей нравы османского общества, чтобы она не преступала заведенные здесь нормы морали и держала себя в рамках приличий.

Мадам Россини, жена итальянского посла, отличающаяся острым язычком, подошла ко мне и сообщила довольно едко, что Мэри, кажется, ссорится с турецким журналистом Хамзой-эфенди. Как будто я должна была сразу же помирить их. Я ответила, что, по моему мнению, они просто оживленно разговаривают и, возможно, спорят о политике. Мэри придерживалась твердых убеждений и, похоже, любила устраивать всякие провокации. Разве не замечательно, что гнев и радость порой сливаются в одно неразделимое чувство? Только я в любом случае всегда являлась сторонницей умеренности. Никогда не стоит переходить определенную черту. Но давать подобный совет бедной Мэри в ту пору было уже слишком поздно. Я, разумеется, не хочу сказать, что она спровоцировала кого-то на убийство. Просто она отличалась очень неуравновешенным нравом.